Тот, кто утопил мир

Комната медленно остывала. Знакомый холодок струился от стен, поднимались дыбом волосы на загривке — Баосян мгновенно понял, что Эсень здесь. Развернулся рывком. Сердце заколотилось сильно, до тошноты. Присутствие Эсеня всегда ощущалось безошибочно, более реальное и сильное, чем при жизни. У Баосяна от него все поджилки тряслись.

Позади него клубилась стайка призраков, и пыль сияла вокруг них, как гало. Их глаза слепо смотрели сквозь спутанные пряди распущенных волос, белые лохмотья висели неподвижно, будто на статуях. Но на них ему как раз было плевать. Взгляд в бесплодной ярости скользил по безжизненным лицам, ища одно, знакомое. Лицо того, кто прятался.

Это бесило не меньше, чем постоянные пробуждения — раз за разом, до слез.

— Я знаю, что ты здесь! — закричал Баосян. Собственный голос эхом вернулся к нему, тонкий от напряжения. Вот так Эсень теперь мучает его. Сколько раз Баосян съеживался, узнав брата, сколько раз оборачивался рывком, с сердцем, сжавшимся, как осьминожья ловушка, от ужаса и предвосхищения встречи, — ведь за спиной стоит Эсень! Но каждый раз, стоило лишь обернуться, призрак ускользал из поля зрения, точно дразня его.

Появление духа вышибло Баосяна из колеи. Он взорвался гневом — словно под кожей не осталось ничего, кроме тьмы, рвущейся наружу. Тьма стала его новым сердцем, упивающимся позором и бесчестьем. Тьма подкатила к горлу и его дрожащими губами обратилась к призраку:

— Ты думал, что со мной покончено? Думал, мы квиты? Ты никогда не отличался воображением, братец! Ты и представить себе не можешь, что я с тобой сделаю.

Он вытянул руку. Бледные, тонкие пальцы дрожали от ярости. Пальцы ученого, которого никто никогда не боялся.

— Подумай, насколько ты презираешь и ненавидишь меня. Подумай, что мои прикосновения бесчестят, позорят все, к чему я прикасаюсь. А я ведь стану человеком, которого считают истинным воплощением вашей драгоценной монгольской империи. Увидишь, я стану Великим Ханом и уничтожу всех и все, что вы цените, во что верите, ради чего живете и умираете. Я разрушу ваш мир.

Когда он раскрыл ладонь, Мандат Небес взвился над ней, шипя от чистого, недоброго наслаждения. Не светом, а мраком было черное пламя на его ладони, и этот мрак изливался из него, пока не затопил комнату.

4

Бяньлян

— К осаде почти все подразделения готовы, но выяснилось, что часть повозок с осадными машинами по ошибке оставили под открытым небом, и теперь необходимо их чинить. Нужно еще три-четыре дня, — закончил Чу и нервно сжал руки за спиной. Взгляд у него тоже был неспокойный. — Они со всем почтением просят генерала войти в положение…

— Понять ошибку? — Под настороженными взглядами военачальников Оюан мерил шагами щербатые половицы командного пункта. Мелькнула смутная мысль, что лучше сесть. Много лет назад, во время визита к военному губернатору Болуду в Шаньси, он видел тигра. Зверь метался по клетке туда-сюда, а лапы у него были в кровавых отметинах от зубов. Тогда Оюан не обратил на это особого внимания. Но теперь, подумал он с горечью, все стало понятно. Даже зверь предпочитает боль несчастью.

Подготовка к походу — всегда неизбежная головная боль. Оюан в теории это понимал, он пятнадцать лет был воином. Однако на сей раз даже обычная задержка наполняла его убийственной яростью.

— Найдите человека, ответственного за ошибку, заверните его в ковер и прикажите другим солдатам забить провинившегося до смерти. Затем дай им пару дней на то, чтобы исправить неполадки. Иначе всех ждет та же судьба.

Чу поморщился и обменялся с Гэном взглядами через стол, заваленный картами. Шао и бровью не повел. Он сидел в сторонке, скрестив руки на груди и отвесив челюсть. Большеглазый, с ровным загаром, Шао был довольно хорош собой, но глубокая неприязнь делала Оюана пристрастным. Взгляд командира казался ему рыбьим.

К раздражению Оюана, в конце совещания Шао встал и вышел из комнаты вслед за ним. Генерал был бы рад не общаться с командиром до самого Даду. А то и дольше.

Он остановился и коротко уточнил:

— Вы что-то хотели, старший командир?

Шао молча смотрел на него.

Едва заслышав шум за спиной, Оюан стремительно развернулся с клинком наголо, но не успел. Веревку уже накинули ему на шею.

Перед глазами мелькнуло неприкрыто довольное лицо Шао, веревка затянулась, и стало темно.

* * *

Очнувшись, Оюан кое-как попытался подняться. Им двигал инстинкт раненого солдата: встать! Убежать! Ноги не держали. Голову сдавила жуткая боль. Пошатнувшись, он упал на одно колено. Животная часть его существа корчилась от боли и умоляла замереть, чтобы полегчало. Но другая часть — та, что готова была на все, лишь бы не думать, не чувствовать — мучениям радовалась. Оюан целиком отдался боли и с трудом поднялся на ноги.