Тот самый яр...

Расстелил полинявшую одежинку на робкой травке, по-хозяйски сервировал «стол».

Здесь была граница земли не надмогильной — свободной, не опозоренной органами трусливой власти.

Подойдя решительными шагами к самой кромке яра, Воробьёв заглянул туда, где недавно была преисподняя. Обь привычно плескалась у подножия песчано-глинистой крути. Она завела свои мутноватые воды в проран: там шевелилась пена, похожая на мозги всех невинно убиенных в безумные годы. Извилины шевелились, сматывались в живые клубки. Всё, что когда-то было сгустками памяти, нервов, живительных импульсов созидания, будто стекло сюда из позорной ямины и пребывало в нерешительности.

Чикист далёкой позорной поры принялся приплясывать у самой обрывистой границы. Твердь не поддавалась обрушению.

— Снайпер, не испытывай судьбу! — крикнул Горелов.

— Серёжа, на хрена мне такая судьба… с мерцающей памятью… Помнишь классика: «Есть упоение в бою, у бездны мрачной на краю…»

— Фаталист, не нырни вослед за трупами.

— А, может, это мой штрафбат… игра в рулетку…

Обь видела человека на границе опасности и… поощряла его.

Ветеран-гвардеец стал подпрыгивать ещё выше под громкие строки:

Край ты мой заброшенный,
Край ты мой, пустырь,
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь…
Избы забоченились,
А и всех-то пять…

— Натан, не дури!

— Тёзка Есенина, не бойся… не здесь моя погибель…

— Болезный, иди к нам. Помянем христианские души.

С походным стаканчиком водки Василий направился к фаталисту.

— Не подходи — опасно… сейчас приду…

— Боишься прыгнуть? Помочь? Сейчас столкну…

— Дуролом! Как со старшими разговариваешь? — напустился Горелов.

— Чё он дрочится? Водка простаивает…

— Подзатыльниками да страхом человека не вылечить…

— Вот и я говорю, Сергей Иванович, особый случай: «особая Московская» в уважении нуждается, а он время в тянучку превратил.

Штрафбатовец недоумевал: почему Губошлёп так развязно ведёт себя.

— Василий, ты чего грубишь ветерану?

— За защитника Отечества выпью, за Нагана Наганыча — нет… В магазине сейчас ткнули носом: «Земляк, ты чё с энкавэдошниками дружбу водишь?.. Один из них фамилию Воробьёв носит…» — Губошлёп нагло уставился в растерянное лицо снайпера. — Ведь Воробьёв ты?.. В НКВД служил?.. Слушай частушку про себя:

Воробьёв — палач плечист.
У него наган речист.
Только речь произнесёт —
Тачка к яме труп везёт.

Насторожился Горелов: частушка из той Ярзоновской эпохи. Спросил:

— Всегда за правду горой?

— Не горой — Колпашинским яром… — хмель высекал искры честного гнева. — Сознавайся, Наган Наганыч, в грехах — может, спишем тебе старый должок.

Снайпер и разведчик давно ждал очистительной клизмы правды. Он не обижался на рыбака… Вот когда припомнилась встреча с комендантом, поручение Перхоти найти сочинителя частушек… Не покаяние — смелый глас народа в лице отъявленного выпивохи поможет очищению заскорузлой души… Напряжённо ждал от Василия продолжения атаки. И она наступила.

— Как ты мог, Наган Наганыч, своих — по черепам? Гестаповец хренов!

— Шерсти его, шерсти!..

— И ты хорош, Сергей Иваныч! В НКВД служил?

Служил.

— Яр трупами заполнял?

— Нет. Как мог, защищал невинных.

— Другой табак… Думали — ссудили на водку, так Васька Глухарь будет вас нежно по волчьей шерсти гладить… Прощу вас за давностью лет — фронтовики всё же… Помянем уплывших на Север… пусть им обская вода пухом будет…

Словесная пощёчина благотворно подействовала на снайпера военных лет. Он сидел и наблюдал за разомлевшей от тепла божьей коровкой. Травинка, на которой сидело существо с точками, была пока слабенькой, прогнулась под легковесным тельцем. И вновь благословенный мир природы предстал перед человеком во всём распахе космического величия. Дела земные, ничтожные, греховодные не уплыли облаками, не растворились в прохладной синеве. Травинки, божья коровка, обвальный небесный свет полонили свой безгрешный мир существования.

Безмятежная Обь задумалась о далёком холодном океане. Её не смущали ни дали, ни тягость преодоления трактового пути.

Реке поручили перехоронить останки, и она в глубинных потоках пронесёт их в низовье без особого желания, но с усердием течения.

Глухарь перестал токовать, виновато глазел на снайпера.

Новых частушек от Губошлёпа ждал штрафбатовец. Чтобы не спугнуть птицу, не напоминал о них.

Водка расходилась вяло, безвкусно. Даже виночерпий потомственной выучки перестал сокращать объём коварной жидкости. Молча подошёл к Нагану Наганычу, осторожно приступил к массажу шейных мышц.

— Не серчай на меня, стрелок! Нашла дерзость — еле остановился.

— Зря остановился… Век ждал осуждения… Я, землячок, не по своей воле пошёл во чикисты… Комендатура принудила…