Тот самый яр...

— Для тебя и Христос — не учитель… Людишки, вроде тебя, его святые заповеди растоптали.

— Запомни, проповедник, я тебе, когда-нибудь пальцы оттяпаю. Помолись тогда двуперстник…

Счетовод завыл с диким исcтуплением, качая в такт взвою раскосмаченной головой.

Распахнулась скрипучая дверь. Ввалился грузный надзиратель, пинком оборвал нудную арию счетовода.

— А ты, Тюремная Харя, на выход!

Проклинал Натан тот день, когда по комсомольскому призыву поступил в органы. Если бы не частое погружение в головокружительную глубину поэзии светлокудрого рязанца — располосовал бы вены карманным острогранным зеркальцем.

От стихов веяло волей и Родиной. От Ярзоны кровью, пропастиной.

Велась чудовищная расправа над свободой и духом нации. Была в Колпашино контора «Заготскот». Грозная следственная тюрьма на крутоярье производила заготовку иного скота — людского скопища. Почти каждого, кого загоняли за высокий околюченный забор, мог попасть под расстрельную статью. Совершенно секретные директивы со смертной цифирью обретали тут кровавую реальность. Паучьими сетями комендатур, следственных тюрем затянуло государство, в котором переворотчики, пламенные революционеры вершили судилище над бесправными массами. Под пламенем знамён и флагов пламенела кровь невинно убиенных…

Несерьёзным комсомольцем называл себя меткий ворошиловский стрелок. В его руки недавно попало довольно смелое стихотворение Есенина. Написанное черной тушью крупными буквами, оно поразило пронзительной правдой:

…Пустая забава, одни разговоры.
Ну что же, ну что же
вы взяли взамен?
Пришли те же жулики, те же воры
И законом революции всех взяли в плен…

Вот он, чикист Воробьёв, чикает неповинных по закону революции. Что этот законишка дал праведному люду — волю? землю? свободу? Пошел супротив воли отца. Всяко отговаривал — не суй башку в пучину… Форма прельстила? Спецпаёк? Поступал простым конвойным. Думал: при оружии будет, при власти кое-какой. На первых тренировочных стрельбах три пули в десятку всадил… Принудили перейти в расстрельный взвод.

Грамотёшка в школе давалась надсадно. Башка трещала от формул и правил. Мускульную работёнку тоже не любил. В школе физика. Дома физический труд. Не много ли физвоздействия на ум и жилы?

В Прасковью втюрился с первого разгона искромётного взгляда. Обожгла прелестью стана, округлыми вздутиями под палевым сарафаном. А глаза! А губы! Он пока не знал о русско-остяцкой помеси кровей. Русалка казалась обворожительной. Хмелел вблизи нее. Природа не сразу поведала о всех прелестях броской красоты. Сгорал от обиды и зависти: не его губы сливаются с алостью пышного бутона.

Вокруг Праски табунились подружки с засольного пункта. Они казались серыми подвижными пятнами. Ярко выделялась только чародейка. Влекла тугими скулами, озорнинкой глаз, отливающей чернотой густых волос.

Однажды, перехватив зачарованный взгляд Натана, подошла учётчица Сонечка, шаловливо толкнула парня:

— Заколдунила тебя Прасковьюшка… ишь маков цвет по щекам разлился. — Шепнула на ухо: — Твоя пусть будет — не Тимура… Ты пригожий молодец.

Лисонька Соня знала уязвимое место стрелка. Прицелилась точно, пульнула в сердце-десятку нужные словечки.

И то. Что в Тимуре кроме разбойного имени да неразлучной гармошки? Неужели Праска учуяла остяцким приплюснутым носом запах крови, исходящий от неудачливого ухажёра. Держал в секрете свинцовую профессию, да видно пули в острые шилья оборачиваются: прорывают дерюгу секретности.

После слов Сони стрелок стал смотреть на двукровку подозрительно. Неужели и впрямь ведьмарка? Околдовала. Сна лишила. Смотрит на деваху — глаза слезятся. Не от счастья — от ощущения бессилия, безнадёжности. Знал: за ним тащится по пятам робость, даже трусость. Не принял на веру мудрость отца. Не порвал со взводом. Исполняю ложные приговоры. «Я — коряга, которую беспрепятственно тащит течение жизни…».

6

Коллективизация расползалась по Нарымскому краю по-черепашьи, но целенаправленным курсом, проложенным в горячих головах кремлёвской верхушки.

Кузнеца Никодима Селиверстова пока не окулачили. У единоличника отобрали хорошие покосы, предложив закочкарённые неудобицы.

Дотоле смиренная молчунка Соломонида разразилась клокочущим гневом:

— Ироды! Иуды! Антихристово отродье!..

Не договорила, зайдясь надсадным кашлем.

— Успокойся, жёнушка, не перегревай душу.

— Кузницу отберут. Пашню. Нас раскулачат.

— Сдюжим. Я им при деревне нужен. Такого мастера поискать. Недавно из комендатуры наведались, заказали тридцать решеток на окна. Из артели «Металлист» прутья железные привезли… Всё ковать приходилось — подковы, предплужники, зубья для борон, кресты, даже вериги для староверов. На решётки тюремные первый заказ.

— Откажись.