Тот самый яр...

Терзался Никодим от огульщины. Вины за собой не знал. Хотел в скором времени артель неуставную сколотить, земельку под неё получить, вернуть отобранный лужок. Где покосничать, если самодур Евграф, строя социлизм, с подпевалами из правления, отобрали луговину. Ещё дед гонял широкие прокосы по тем разгонным травным угодьям… За что воевал в гражданскую? Какую поганую революцию защищал? Ни воли. Ни спокоя от хищных ворогов. Одно баюкало душу: сопливенький рассыльный Оскал фигу покрутил под носом социлиста.

Смельчонок. Пришлось два фунта конфет купить, расплатиться сладостью за мальчишеский подвиг. Вертелась в голове знакомая мера веса — фунт. Лихо тоже отмеривается маленькой гирькой… Считай, Никодимушка, в этом бараке отпустили тебе первую порцию весового лиха… Вновь защемило сердце, проструилась по скулам напряженная дрожь.

Счетовод Покровский скрепился дружбой со старовером. Рассудительный Влас с иконкой святого Георгия Победоносца отличался ветхозаветной набожностью, глубоким пониманием незамутнённой веры. Иногда счетоводу мерещился светящийся нимб над кудлатой головой двуперстника. Исходил волнистый ореол, угасал под потолком барака. Друзья потеснились на нарах, освобождая местечко кузнецу. Влас знал Селиверстова: в скиту ходили легенды о его силе, удали и мастеровитости.

Возник краснорожий Ганька, рукоятью плётки ударил по ноге кузнеца.

— Сползай! Не на курорт приехал… С бабой — парашей будешь ночлежничать.

Никодим подумал: «Не прибить ли разом гадёныша…» Призвал спокойствие. Хотелось свободы. Скрежетнул зубами, сжал кулаки.

Подошёл Горбонос, зыркнул на новичка. Прошипев Ганьке пару слов на ухо, оставил кузнецу застолблённое место на нарах.

Стоя на вышке, Натан переминался на скрипучем настиле. Мощный ветер с Оби проникал за овчинный полушубок. Подшитые валенки жали пальцы.

Поёт зима — аукает.
Мохнатый лес баюкает…

Под знакомые строки ветер баюкал рассерженного вертухая. Не аукнуть сейчас на раздольную Сибирь, не выпытать: что творится на её отбелённых просторах.

На кровати бессонница по-прежнему подступала к изголовью, мешала ночи исполнять желанный обряд сна. На вышке не терпелось закрыть глаза, погрузиться в холодную пучину.

Перестал испытывать к Тимуру никчемное озлобление. К чему? Не разобьёшь горячую любовь пущенной стрелой. Не порушишь пустой тратой ненужных страданий.

Не проходил кошмар увиденного в подземелье. Посинелый кулак, торчащий из-под слоя песка и хлорки, грозил отмщением. «Как ты мог, Натан, вляпаться в дерьмо Ярзоны?» Тюрьма на береговом изгибе, стала представляться огромной парашей, куда оправлялась вся энкавэдэшная шатия… Губилась молодость… Время проявляло терзающую суть…

Стал изливать душу Есенину, призывая во свидетели с того — дальнего света. «Был ты, Серёженька, попутчиком в стране… хотелось бежать вослед за тем комсомолом… Видно, не до конца раскрылся тебе весь трагизм кровавого Октября… Однако нутром чуял — не ту дугу прилаживают на шею народа… Ты не мог не знать о жестоком подавлении крестьянского восстания 1921 года. Земледельцы Западной Сибири, как липки, ободранные продналогами, продразвёрсткой, подняли голодный деревенский люд на свержение ига большевиков. Тюменские, ишимские, сургутские, омские, новониколаевские, другие обездоленные мятежные братья с вилами, топорами, охотничьими ружьями не могли одолеть вооружённых до зубов красных. У них бронепоезда, пулемёты, винтовки. Где-то под Тобольском в пекле бунта убит мой дед Пахом. Ему пешня в руках заменяла пику… Серёжа, скверно организован наш табун. Поднимись народ могучей стенкой против новых коварных мамаев — разве продержалась бы долго не наша, не русская власть… Оторопь в народе. Сатана помогает насильникам. Он подсказал разделить нас на белых и красных… Разделяй и властвуй… Истинный враг в сторонке. Похохатывает над одураченной чернью… За каким комсомолом бежать? За оглуплённым? Не раскусившим идеи подложного мира, вранья о свободе и братстве?.. Повешаться бы на этой мерзкой вышке — пороху не хватает… Отсырели мы, Есенин, всем общим стадом отсырели. Ни Пугачёвых. Ни Разиных. Ни Сусаниных…».

В тягостном скулеже ветра послышался скрип снега.

— Стой! Кто идёт?

— Проверка караула… Спишь, что ли?! — Возмутился Горбонос. — Тебя с вышки можно ножом ссадить.

— Услышал ведь. Окрикнул.

— Поздно. Почти подкрался.

— Спал бы, чикист, сны цветные смотрел.

— В зоне топор нашли. Бдительность — беззвучный удар по врагу. Не замышляет ли чего вшивота?

На топоре не оказалось отпечатков пальцев. Сочли сиё за талант конспиратора. Собрали плотников, возводивших барак. Обойдя ладную фигуру Тимура, Горбонос спросил:

— Твоя игрушка?

— Мой топор дома спит, не шляется по зонам.

— Отцу занёс?

— Ходить с топором на власть — против суховея мочиться.

Чикисту ответ понравился.

— Смотри, гармонист, доиграешься. Твоим же топором волю стешем.

Узнав о беглом допросе сына, чуткая Соломонида переволновалась:

— Тимурка, уезжайте с Прасковьей в Томск. У двоюродной сестры поживете.

— Батю освободят — уедем.