Тот самый яр...

Вышел воротный страж, молча поддал пинка. Недальновидный охранник запоздало понял оплошку. Недоумок вскипел пронзительным ором. Поросёнок при виде ножа не мог бы так виртуозно исполнить арию беды. Страж попытался заткнуть визгуну рот, но Оскал весьма изощрённо укусил привратника за прокуренный палец. В нос мальчишке ударила табачная вонь. Плевок в лицо обидчика получился выстраданный.

— Дык, суки! Дядю Никоду на свободу!.. Немедленно!.. Распахнулись ворота. Мутной рекой потекли зонники. Маячили конвойники. На штыках вспыхивали огоньки апрельского солнца.

— Дяденьки! Вас много. Дык освободите кузнеца!

Рослый насупленный конвоир сунул Оскалу конфетку-подушечку. Освободитель замолк. Густенькая сопля кралась по верхней губёшке.

Удивлённая подвигом пацанёнка толпа загалдела:

— Толковый хлопец!..

— Один на НКВД прёт!..

— Сёдня наш бугай непременно свободу получит…

— Прощай, Гаврош!.. Довелось хоть одного колпашинского героя посмотреть…

Хрустя липучей конфеткой, Оскал с любопытством разглядывал шустрыми глазками бесконечную серую рвань. Выискивал дядю Никоду. Угрюмые лики сливались в кишащую массу. От мельтешения покалывало глаза, набухали слезинки.

3

Через неделю кандальников увезли в деревню.

— Братцы, — восхитился нарник со шрамом на лбу, — мальчонок единоличника освободил.

— И сына его, — добавил двуперстник Влас.

— Повезли кандалы снимать, — предположил счетовод Покровский.

Каждый подумал о свободе, словно вдохнул хвойного аромата.

Не дав встретиться с роднёй, мужиков доставили к кузнице. Чёрная избушонка показалась Никодиму Савельевичу чужой, неласковой. Думал — прольёт слезу от радости встречи. Испытал опустошение души. Выжгли нутро калёным железом. Улетучилась тоска по наковальне, молоту.

— Чего размечтался, бугай?! — пробазлал неопохмелённый Ганька. — Подкопили на нарах силёнок — колхозу подмогните.

— Снимай кандалы!

— Мы и тут из вас дурь выбьем, — взвизгнул Горбонос. — Ваши вериги надолго.

Шустрый Оскал летал по Заполью, блажил:

— Дядю Никоду освободили! Дык я помог.

Ждали появления мужей Соломонида с Прасковьей. Фунтиха сунула рассыльному горячий пирожок с горошницей.

— Рассказывай, родненький, подробности.

— В кузне они.

Сердчишко Праски забилось сбойно. Набросила клетчатую шаль, засуетилась.

— Схожу разузнаю.

На подходе к кузнице её остановил ухмылистый Ганька.

— Стоять! Свидания запрещены!.. Пошла вон!

— Козёл безрогий! Грубить вздумал. К мужу, к свёкру иду. Ни к тебе — шкуре продажной.

— Докаркаешь! Мы при исполнении задания…

— Исполнители вонючие! Прочь с дороги!

Оттолкнув надзирателя, упрямая молодайка подбежала к Тимуру, уткнулась в грудь разгорячённым лицом. Из распахнутой серой фуфайки несло стойким потом.

— Поцеловки отменяются, — секретничал на ушко муж, — вишь, губы скалками.

Поначалу Прасковья не разглядела синюшные рассеченные губы.

— Выродки! — ненавистно посмотрела на конвоиров.

Обняла Никодима. Разглядела его потемневшее осунувшееся лицо.

— Ничего, дочка, дюжим, — успокоил свёкор.

— Чья теперь кузница? — спросил вызывающе Никодим.

— Обчая, — ехидненько ввёл в курс собственности Ганька.

Заглянув в нутро избушки, Селиверстов осудил:

— Сразу видно, что обчая. В свинарник превратили.

Надзиратель Фесько, отведя в сторонку растревоженную Прасковью, буркнул:

— За свидание водки притартай… можно самогонкой рассчитаться.

У Саиспаевой мелькнула спасительная мысль. Подмигнув Тимуру, побежала к Фунтихе.

«Подсыплет наша знахарушка зелья в самогонку — скоренько с копылков свалитесь…»

Развели горн. Навели порядок вокруг наковальни.

Рассылёнок-освободитель приплясывал у двери:

— Дядя Никода! Дядя Тимура! Дык радость какая!

Горбонос с матюгами налетел на парнишку, пытаясь ухватить за красные уши.

Вмешался Ганька:

— Оставь, визг поросячий поднимет.

Появился председатель. Рожа у Евграфа Фесько растестилась. Пышные щёки наползали на седеющие виски. Племянник услужливо помог слезть с уросливого гнедого жеребца. Седло на нём было роскошное, конфискованное у зажиточного казака. Ганька отдал по-военному честь:

— Докладываю, товарищ председатель: кандальники доставлены в срок.

— Может, снимете с них железки?

— Не велено. Большой риск побега.

Рассыльный Оскал поднёс пальцы к скользким ноздрям жеребца, смазал слизью. Поупражнялся за спиной — хорошо ли маслится фига. Большой пальчик втискивался в соседние с лёгкостью ерша.

Председатель не ожидал от чертёнка такой прыти. Подскочил и вытворил багровому носу Евграфа знакомое подношение. В нос ударил запах лошадиных соплей.

— Гадёныш!

Фесько с силой оттолкнул храброго малого, не устоявшего на ногах. Шапчонка слетела. Оскал — по славному деревенскому имени Вася — упал навзничь, ударился затылком о заржавленный плуг. Лежал неподвижно. Правая рука судорожно подёргивалась: неразжатая фига продолжала посылать обидчику язвительную депешу.

Пепельные жиденькие волосы на затылке пропитывались детской, самой священной кровью.

Догадываясь о непоправимом, Фесько приказал племяннику:

— Скачи за фершалом!