Тот самый яр...

Беспокоил трактат о народе-страстотерпце. Там много исповедальной, светоносной правды, нелицеприятных суждений о пагубной власти образца новейшей истории. Чистые истины сочтут за крамолу. Кто-нибудь напишет донос о причастности студента Горелова к какому-нибудь Союзу освободителей и — прощай воля. Всю следственную кухню, всю грязную стряпню арестованный знал досконально. Испробовал на зуб. Изучил с протокольной точностью.

Каким неопровержимым доказательством располагает Перхоть? Блефует. Шьёт прелыми нитками дело о принадлежности к «Томскому рабочему комитету», «Российскому общевоинскому Союзу». Да, заступался на сходках за униженный рабочий класс, за обездоленное крестьянство. Высказывался против насильственной политики раскулачивания, расказачивания. Пример вечного труженика отца давал полное право говорить о перегибах в крестьянском вопросе. Не вымышленная правда о насилии: крупная гиря на весах истории. Её положили на чашу долготерпения. Ждут — каким продуктом обернётся неволя. Во все века угнетение никогда не приносило пользу государству, чёрным людям. Несправедливость — прямая дорога к бунтам, неповиновению, террору… Разве изменники Родины имеют право вершить судилище над поверженными рабами?

Новое крепостничество вторглось в пределы Руси. Наглая циничная верхушка выплыла из шулерской революции. Двадцать лет бросает на лобное место истории голодную, опутанную декретами нацию.

Если доведётся вновь засесть за продолжение трактата, Сергей дополнит его Антоновским мятежом, полнее, зримее пропишет причины Сургутского восстания. Север Западной Сибири предпринял попытку сбросить ярмо насилия и засилия пришлых революционеров, посчитавших Россию базарной площадью, где можно вздёргивать на дыбу за божественную правду. Почему государство в недавних веках кипело бунтами, мятежами, восстаниями? От хорошей жизни, праведной власти не будут призывать Русь к топору.

Так называемые пламенные революционеры замаскировались под славянские фамилии. Юлят. Хитрят. Горлопанят на трибунах. Рассыпают враньё, посулы о скором благоденствии. Перед историком Гореловым росла глыба мужицкой правды, раздробленной молотами гражданских войн, мятежей. Бунтари видели все перегибы в извечном крестьянском вопросе. Земля бросалась кормильцам, будто кость к конуре. В последний момент её вырывали из пасти, насмехались над одураченной чернью.

Земельный надел кормил большую семью. На пашне пот отца, старших сыновей. Где они, личные десятины? Где алтайский луг с медовыми травами?..

Ничего не будет писать угрюмому вождю. Даже мысленно не желает беседовать с ним, доказывать неправоту ареста. Так безмозгло управлять страной, изничтожать соплеменников, на коих держится мощь державы, может только ирод, умеющий возводить существование в степень страха.

Успев пересмотреть взгляд на воцарившегося грузина, претендующего на вождя нации, Горелов всё больше склонялся к его скудоумию. Джугашвили мог быть вождём какого-нибудь африканского племени, но не стоять во главе государства Российского: оно призывало ума масштабного, идей, сверкающих воплощением добра и справедливости. Додуматься до разгона, до уничтожения зажиточных крестьян мог партийный недоумок со всем его выморочным центральным комитетом.

Виделись глобальные беды в будущем…

Старший лейтенант госбезопасности Пиоттух смотрел на страдальческий вид арестованного… Прочесть бы его мысли по строкам- морщинам на лбу.

За долгую неделю допросов, измученный на многочасовой выстойке Горелов изменился до неузнаваемости. Складками висела на щеках пожелтевшая кожа. Глаза упрятались вглубь, по-совиному посматривая из глазниц на обстановку кабинета следователя. С первого дня задержания объявил голодовку. Потом ему насильственно через ноздри стали впрыскивать из большого шприца питательный бульон.

Изматывали долгие ночные допросы. Лишение сна — испытанное, изощрённое изуверство особистов. Оно применялось ко многим подследственным, особенно из тонкой прослойки интеллигенции. Одни чекисты уходили спать. Другие заступали на позорную вахту.

Протокол допроса лежал на столе вызывающе спокойный, безучастный к происходящему.

Усердному особисту Пиоттуху тоже выпадали ночные допросные бдения. Вскипал от злобы постоянного запирательства арестованного в каюте «Надежды».

Немели полусогнутые ноги. Звенело в ушах. Слипались глаза. Чугунело в висках и затылке. Давила дрёма. Когда в изнеможении падал на заплёванный пол — взрывалась трещотка. Летом она отпугивала всякую вороватую птицу в огороде Пиоттуха. Теперь рьяно распугивала зачатки наплывающего сна. Подследственный с неимоверным трудом расщелял глаза, приподнимал огрузнелую голову. В мутной пелене кабинета или камеры допросов различал гневную рожу «Иуды в хорошем смысле слова».

Часто всполошные трели ручной трещотки действовали усыпляюще, клонили голову на подставленные ладони. Ведро ледяной воды водопадно обрушивалось на голову. Стояние продолжалось.