Тот век серебряный, те женщины стальные…

И признаем: в холодном свете разгоравшейся холодной войны, в ожидании очередной волны большевистского террора сцена, которая разыгрывалась в Фонтанном доме в столь плотном окружении профессиональных наблюдателей, была и впрямь фантастической. Начать с того, что в разгаре вдохновенного ахматовского рассказа «о времени и о себе» во дворе Фонтанного дома вдруг раздался крик на чистейшем английском языке: «Айсайа! Айсайа!» Далеко внизу под окнами ахматовской комнаты разнузданно выкрикивал имя Берлина молодой англичанин, который не только обнаружил адрес Ахматовой, но и с легкостью вошел в служебный двор, миновав пост охраны. Охранник или спал, или отлучился по своей неотложной надобности. В общем, молодой англичанин вошел во двор закрытого учреждения, имевшего, кроме службы охраны, секретный отдел, спецчасть, пропуска, допуски, армию штатных и добровольных стукачей. И никто, даже начальник секретной части, не узнал бы этого человека. А тот оказался сыном человека, который полгода спустя будет объявлен в нашей стране и в прилегающем к ней подшефном коммунистическом мире «Поджигателем войны номер 1». Да, да, угадали. Это был сын самого Уинстона Черчилля!

Исайя Берлин и ответственный Орлов поспешил вниз, во двор, чтобы усмирить орущего англичанина и выяснить, что случилось. Оказалось, что молодой друг Берлина достал «по дешевке» изрядную порцию черной икры (что же везти из России, как не черную икру, которую, согласно западным преданиям, русские едят ложками?) и хотел спрятать ее в консульском холодильнике, ключ от которого был у Берлина. Вежливый профессор Берлин представил шумного англичанина своему ленинградскому гиду и благодетелю: «Знакомьтесь, это мой одноклассник Рэндольф Черчилль». Эта простенькая фраза вежливого Берлина произвела вполне предсказуемое и все же удивившее английского слависта действие. Орлов попросту исчез. Видимо, он решил, что не следует больше искушать судьбу. Профессор же вернулся в комнату Ахматовой и стал снова со вниманием слушать ее рассказы о былых петербургских гениях, о символизме, об акмеизме, а главное — о ней самой, о ее поэзии, ее любовях… Она могла только мечтать о таком слушателе, о таком иностранце…