Тоталитаризм и вероисповедания

Процессы мысли, а если говорить о Франции, то и действия, начавшиеся в XVIII веке, в XIX выплеснулись за пределы стран своего зарождения, зажигая своими идеями умы и движения по всей Европе. Речь идет равно как о промышленно-экономическом (прежде всего в Великобритании), так и интеллектуально-идеологическом (в основном французском и германском) развитиях. С распространением промышленного переворота, урбанизации, осложнялась общественная жизнь, структуры государственного управления, организация народного хозяйства; и к концу XIX века большинство мыслителей склонялись к той или иной форме органического мышления, понимая, что все эти процессы взаимосвязаны, и неразрывно связанными с ними становится жизнь, образ жизни человека. Именно в это время классический английский либерализм Джона Милла и Бентама, проповедовавших полную автономию индивида, независимость

71

его от государства, ограничение государственной власти ролью всего лишь «ночного сторожа», подпадает под влияние гегельянства. Влиятельный английский мыслитель Томас Грин со своей «Оксфордской школой» произвел в 1880-х годах коренной гегельянский ревизионизм либерализма, введя гегельянские понятия, чуждые классическому либерализму. Совсем в духе Гегеля государство им рассматривается как положительный активный фактор с правом законодательного вмешательства в жизнь общества в тех случаях, когда такое вмешательство способствует «положительной свободе», под которой он (как и Гегель) понимает всеобщее благополучие, с одной оговоркой: вмешательство оправдано там, «где оно не вносит большего зла, чем то, которое оно ликвидирует...» Это последнее ограничение было единственным остатком классического либерализма, указывает американский политолог Джордж Сабайн в своей «Истории политической теории»[1]. Такое определение, конечно, весьма растяжимо своей неопределенностью: кто определит зло и добро в сугубо секулярном государстве, на основании каких критериев? Если бы речь шла о вреде, то в рамках гегельянства — это определение было бы довольно ясным. Государство и общество у Гегеля первичны, максимальная свобода личности достигается в служении государству, следовательно, речь шла бы в первую очередь о пользе или вреде нации, государству, коллективу. Но в том-то и дело, что Грин использует слово «зло», которое определимо только в религиозном контексте, требующим признания абсолюта, как отправной точки иерархии ценностей, то есть Бога.

За исключением этого сомнительного по своим критериям ограничения Грин предоставлял государству почти неограниченную посредническую власть в области достижения и реализации общественной справедливости и благополучия, введения и реализации принудительного общего образования и решения вопроса о его оплате. Иными словами, государство по Грину должно обеспечивать не свободу вообще, а именно положительную свободу. «После Грина, — отмечает Сабайн, — в принципе исчезает различие между

72

либерализмом и либеральной формой социализма», и задает риторический вопрос: что понимать под положительной свободой? В гегельянском контексте положительная свобода это такое поведение, которое служит общему делу, олицетворяемому государством. В толковании Руссо «положительная свобода» — вне зависимости от того, употреблял ли он этот конкретный термин или нет — подразумевает принуждение нежелающих «быть свободными» подчиниться Общей воле, то есть подчинить Общей воле тех, кто не желает вести себя в соответствии с тем, что мудрые люди считают наибольшей пользой для общего дела. Неудивительно, что гриновский ревизионизм привел к распаду либеральной партии в Великобритании, ее фактическому слиянию с британской Рабочей партией, являющейся коалицией социалистов разных мастей с либералами гриновского образца. После гриновского «пересмотра» от классического либерализма оставалась только либералистическая «религия прогресса», которая весьма гармонировала с промышленным прогрессом.

Тут следует отметить, что в связи с ростом промышленных предприятий, на смену почти совершенной рыночной конкуренции небольших мануфактур, фабрик и ремесленных заведений эпохи Адама Смита приходят огромные производства, нередко монополизируя местный рынок труда, становясь в городах-фабриках чуть ли не единственными работодателями. Приток населения из сел в города создает проблемы безработицы, чрезмерной эксплуатации труда монополистами. Рост производства и малая покупательная способность значительных слоев населения создают проблемы перепроизводства, экономических циклов, депрессий. Все это подрывает оптимистическую веру либералов в саморегулирующуюся способность рынка, его способность обеспечивать беспрерывный прогресс и «максимальное счастье максимальной численности людей».

На разочарование в саморегулируемости рынка и в благе бесконтрольного индивидуализма государство отвечает постепенным введением законов, регулирующих трудовые отношения и еще более постепенным признанием профсоюзов, обладающих оружием стачек. Иными словами, государство

73