Тотальная война

Во-первых, за благородную внешность, шляхта — это тебе не шахтер из Донбасса. И в то же время — кристально чистая анкета. Во-вторых, за надежный фундамент из достатка и связей, что выдержал все перестроечные бури. В лихую годину перестройки отец вышел на генеральскую пенсию, но тут же трудоустроился в советско-мальтийское СП, чем обеспечил благосостояние внуков и правнуков на ближайшие полвека. Сыну же категорически запретил покидать серые стены родного «объекта» в Ясеневе,[3] что бы там ни происходило.

— Знаю, что дурдом, — упрямо твердил он на все жалобы Ярослава. — А где сейчас не дурдом?! Ты сообрази, дурья башка, страна, как ее ни назови, без разведки все равно жить не сможет. Да и мы, Садовские, без разведки — никто. Так что иди и служи, как мы с дедом служили. Думай о родине, но не забывай о себе, — переиначил на свой лад бодрую комсомольскую песенку.

Генерал Садовский, как все долгожители Лубянки, был ярым патриотом, преданным коммунистом и тайным юдофобом. Это не помешало ему сменить отечественную «волгу» на «мерседес», перекачать через СП в Швейцарию фонды пяти оборонных предприятий и стряпать аналитические справки для банкира с местечковой фамилией. Сына он тоже воспитал патриотом, обеспечив дипломом журфака МГУ (плюс спецкурсы при Краснознаменном институте им. Андропова) и местом в западноевропейском отделе ПГУ. Ярослав здраво рассудил, что родину он, конечно, любит, но пока она точно не сказала, что ей от него требуется, он, Ярослав Садовский, офицер берлинской резидентуры СВР, имеет полное право жить в свое удовольствие.

В понятие удовольствия от жизни входил и риск, без него закисает кровь. Но Ярослав точно знал разницу между кайфом от легкого опьянения и тяжелым алкоголизмом. Поэтому давно для себя решил, что рисковать он любит и будет, но до известного предела. Подвиг — это крайняя форма острых ощущений, как правило, с трагическими последствиями. Такого наплевательского отношения к себе, как безрассудный героизм, Ярослав в силу происхождения и воспитания позволить не мог.

Он спохватился, вспомнив, что гуляет не сам по себе, а идет на встречу с информатором. И сразу же нырнул в первый попавшийся магазинчик. Успев проделать маневр прямо перед носом у гомонливой стайки японских туристов. У каждого узкоглазого как неотъемлемая часть национального костюма на груди болтался фотоаппарат. Меньше всего Ярославу хотелось, чтобы в кадр с видами Берлина затесалась его физиономия.

В магазинчике, выслушав положенную порцию «данке шен, битте шен» от крашеной немки с лошадиными зубами, он немного успокоился, вдоволь насмотрелся на свое отражение в зеркале и вышел, ничего не купив.

На перекрестке стоял безликий «рено». Солнцезащитный щиток на лобовом стекле был опущен. Это молодой опер, недавно прибывший в резидентуру, подавал сигнал, что объект в адресе, а подозрительной активности вокруг не замечено. Для парня это было первое «обеспечение спецмероприятия», значит, стараться будет вовсю, скорее, со страху перебдит, чем проморгает «наружку».

Ярослав взялся за ручку двери, в стекле, как в зеркале, последний раз осмотрел улицу и себя. Сегодня утром, бреясь, обратил внимание, что на висках прибавилось седины. Но сейчас, в ярком свете дня, оценил, что так даже неплохо, подкрашивать еще рано.

Уверенной походкой вошел в кафе.

Как и договаривались, за угловым столиком у окна, (стекла темные, с улицы посетителей не видно) его уже ждали Эрика и ее друг.

При желании Эрика могла легко сбросить с подиума Клаудию Шиффер. Двадцать пять лет, спортивная фигура, точеные кисти рук, копна волос цвета пшеницы, забранных в задорный хвост, полное отсутствие косметики, не из экологической моды, а из-за ненадобности, и бесшабашный взгляд васильковых глаз.

«Черт возьми, порода», — сглотнул слюну Садовский при первой встрече.

Впечатление оказалось верным, Эрика доводилась родственницей какой-то графине фон Вестарп[4] и по праву крови вполне могла скакать на дерби с принцессой Анной или плескаться в одном бассейне с наследницей престола Монако. Это не могло не льстить самолюбию Ярослава Садовского, никогда не забывавшему, что его ясновельможный предок некогда владел землями в Речи Посполитой. И самомнение взлетело до заоблачных высот, когда прямо с приема, где их представили друг другу, Эрика без лишних слов увезла его в загородную гостиницу. Сладкий плен длился трое суток. Резидент, скрипнув зубами то ли от ярости, то ли от зависти, поздравил с удачным вербовочным подходом.

Эрика считала себя свободным журналистом очевидно, потому что в деньгах не нуждалась — ее отец владел несколькими типографиями в Восточных землях и тремя газетками в Баварии. Жизнь она прожигала, как и полагалось «инфант терибль» увядающего аристократического рода, — весело и беззаботно.