Тотальное преследование

Еще Извеков узнал, что мекафов в Тихуа не очень много, всего-то около полутысячи. Оказывается, «губки» с самого начала высчитали, что сумеют обеспечить надежный контроль, если их будет внедрено в человечество в соотношении один к ста, и эта норма неукоснительно выдерживалась. Конечно, далеко не все из них были «служивыми», около трети из этого числа оказались… Наверное, их можно было назвать детьми, ребятишками. Они были не очень развиты, не слишком умны или эффективны при любом социальном использовании. Около трети или чуть больше… Наверное, это были женщины, или какой-то аналог женского пола, потому что главной их обязанностью было делиться. Когда из одного мекафа получалось две особи. То есть, как Том подозревал давно, они размножались партеногенезом. Только рожали мекафки, если их так можно было назвать, очень редко и не потому, что требовалось выдерживать пресловутое соотношение «губок» и людей. Скорее, потому что им этого попросту не хотелось, или жизненная сила в них каким-то образом не была по-настоящему настоятельной, требующей новых рождений и новых мекафов… Или было что-то еще, чего Томаз не понимал. Так или иначе, но в Тихуа в госпитале для них был создан целый родильный комплекс. Но он пустовал, в нем почти никогда не было… ни одной пациентки. А если кто-то из мекафок появлялся, то поднималась настоящая буря. Все врачи тут же принимались ухаживать за… господствующей расой, чтобы, не дай бог, чего-нибудь неприятного не произошло.

В общем, Извеков опять ушел в какие-то свои мысли, ощущения, переживания, хотя вряд ли то, что с ним происходило, можно было назвать переживаниями. Это было существование, продиктованное очень сложной, невообразимо насыщенной работой, которая теперь происходила в его мозгах. Разумеется, не по его выбору происходила, и не по его желанию… Сама собой. Может быть, даже безотносительно к его личности, к его человеческой сущности, но все же, все же… Что-то варилось у Тома в голове, в его нервах, во всем существе, которым он являлся. И не было для него задачи более неотвратимой, чем эта работа, хотя он и не понимал ее.

Как-то раз Том вернулся со своей смены в госпитале, размышляя о чем-то своем. С привычным отсутствующим видом прошел коридорами, выученными до мелочей за те несколько месяцев, что он тут прожил, поднялся по изученным до последней щербинки ступеням из квазитермогранита к своей двери… И замер, потому что его обдало такой волной холода и безнадежности, что он даже испугался, что натворит теперь ошибок. Предположим, попросту повернется и попробует убежать, хотя бежать было некуда… Вернее… Нет, он еще не все подготовил, чтобы совершить такой вот акт безоговорочного разрыва со сложившимся порядком вещей в его жизни.

В его каюте кто-то был. Входная панель совершенно однозначно свидетельствовала об этом отчетливым миганием крохотного зеленого огонька сбоку от цифрового блока кнопок.

А потому Извеков все же медленно, со страхом и мукой, понимая, что все кончено, приложил руку к экрану доступа. Дверь с едва различимым шипеньем отползла в сторону, и он… шагнул вперед, ожидая, что увидит секуритов с направленными в сторону двери стволами станнеров, готовых пустить оружие в ход, если Том сваляет дурака, если он поведет себя неправильно.

Извеков был к этому готов, но все же открыл дверь, потому что собирался защищаться, что-то такое врать, говорить как можно убедительней, чтобы его хотя бы сегодня не тронули. Он отлично понимал, что не готов еще к настоящей борьбе, что его расколют, скорее всего, за считаные часы, больше он не продержится под давлением умелого следователя…

Но это оказались не секуриты. На кровати, с которой он привык смотреть в свой типовой монитор, лежала Тамара. Полуголая, распаренная душем, который приняла в его санотсеке, используя его скудные нормы воды, она лежала, опершись на локоть, с решительным лицом, набравшись храбрости перед объяснением, какое она полагала самым страшным событием после своего отчаянного поступка.

Том как стоял, так и опустился на кресло перед низким журнальным столиком, за которым иногда обедал, если ему лень было выходить в столовую.

— Это ты, — только и сказал он.

И тогда осознал, что все же открыл эту дверь, не убежал, сумел себя перебороть, кажется, всего лишь по одной простой причине. Если бы это были секуриты, они не действовали бы так топорно, не пробовали поймать его настолько примитивно. Уж этот-то огонек на панели двери они сумели бы выключить… Все не так страшно, как он почему-то представил себе.

— Угу, это я, — проговорила Тамара, роняя с губы рисинку, потому что жевала что-то псевдокитайское, найденное в его холодильнике. — Слушай, Клеве, у тебя микроволновка не вполне фурычит. Как же так? Ты такие приборы умеешь налаживать, а свою печь не настроишь?

Том сделал над собой усилие и улыбнулся. И лишь тогда понял, что говорила она по-русски, а он-то и забыл — каково это, слышать родную речь.