Тотальное превосходство

Даже мушки и тараканчики, и особенно, конечно же, паучки, если бы способны были бы мыслить и говорить, меленькие, слабенькие, безобидные, тихонькие, ничем не примечательные и никак не заметные, тоже сумели бы наверняка, как и люди и как и те из них, которые становятся гениальными умницами, призвав в работу воображение, выдумку и вранье, превратиться, и не без успеха, определенно во что-то необыкновенно могущественное и влиятельное, в кого-то чрезвычайно могущественного и влиятельного… Люди склоняли бы смиренно перед ними свои безвольные головы, прятали бы от них робкие и смущенные от искренней покорности взгляды и прислушивались бы внимательно и пристрастно к каждому бы произносимому или производимому ими звуку…

Вот к какому, мать его, выводу я пришел, глядя в окошко женского туалета, — теперь, обнаженный, все еще сияющий силой и блестящий от исторгаемого телом душистого сока, — нынче замерший рядом с дурманящей меня женщиной, отозвавшейся вдруг недавно на простое, но не атрофированно сексуальное во всех отношениях имя Настя, в двух шагах, то есть неподалеку совсем от не вовремя и не в том месте — как в общем-то и неподдающееся подсчету большинство жителей этого мира — объявившейся неудачливой женщины!

— Банальная история, собственно говоря, — сказал я, раскачивая головой, забрав брови подальше в глазницы, наблюдал за чем-то в памяти женщины Насти. — Таких тысячи, а может быть даже и миллионы. Об этом пишут газеты. Об этом рассказывают друг другу люди… Неизлечимое естество. Обретающийся в генах изъян. Подавленность разума чувствами… Короче, папашка тебя трахал в детстве как гребаный кот, мать его, ненасытный… Но ласково. Одиннадцать тебе было или двенадцать. Любил с тобой поговорить после секса. И до секса, разумеется, тоже. В любое время хотел с тобой говорить… Плакал часто… Считал тебя удивительно, удивительно умной, все понимающей, его понимающей, именно его понимающей… Он бы на тебе безусловно женился, если бы такое было возможно. Он действительно в первый и в последний раз в своей жизни был в кого-то влюблен… Пробовал несколько раз покончить с собой… Но слабак. Попытки никогда не доводил до конца. Клял Бога, что ты его дочка, а не какая-нибудь там посторонняя девочка… Трагедия, на хер, сплошная трагедия… Но зато как насыщена жизнь…

Я видел свою фантастическую женщину сейчас одновременно и спереди, и сзади, и сверху, и с боков, и с одного, и с другого; она прекрасна, она единственна, она безудержно и неутолимо желаема. Свист в ушах — я как пуля из пистолета «беретта», я как снаряд из противотанкового орудия промчался, сосредоточенно отыскивая вход в гиперпространство, под ее влагалищем, дотронувшись на ходу до влагалища языком, широко, сочно, обильно… Вход, разочарованный, не нашел, но зато уперся безрадостно, но захватывающе в глаза незадачливой женщины с длинными волосами… Оттолкнулся от натянутой поверхности смело, засвистел теперь к потолку, вдыхая воздух во все свое металлически-мускулистое тело… Висел наверху, прикрепившись к потолку на какое-то время, пусть выпавшее из потока, пусть неучтенное, и рассматривал ревностно и настойчиво, с удовольствием наркотическим и восторгом старого девственника мою ненаглядную женщину.

Моя женщина, Настя она же, подо мной, макушку ее вижу, плечи, краешек остреньких чистых локтей, черные кожаные пятна мысков, кончик носа, шевелящийся по-детски, будто Настя хотела чихнуть или пыталась к чему-то принюхиваться, подрагивала, стояла, как на морозе, может быть даже еще притоптывала, — нагнулась трудно и только по необходимости, подняла с пола свои трусики, и колготки еще, и юбку, и кофту, раздумчиво, печально-мечтательно, вспоминая и не радуясь никак этим воспоминаниям, но быстро тем не менее надела на себя все свои вещи и проговорила после того, как спрятала наготу, громко, но с неоткашлянной, сознательно или бессознательно, хрипотой, глядя в пространство, не на стену, не на зеркало, не в угол и не на дверь, а на воздух, который прозрачно тек перед ней:

— Это мама… Не папа… Мама… Я в первый раз кончила именно от ее губ, от ее рук… Мама, сука…

В шаги силу вложила, чтобы дойти до двери — хотела упасть на пол и плакать с обидой и жалостливо, мать сурово кляня и отца своего безответного тоже на всякий случай, и школу родную вдогонку, и тупых одноклассников плюс, и подлых, коварных, завистливых, безграмотных учителей, и свою советскую родину, и саму советскую власть, и развратную, но совершенно не сексуальную тем не менее партию большевиков, и лично вместе с ней, разумеется, товарищей Ленина, Сталина, Маленкова, Хрущева, Брежнева и кого-то, понятно, еще — обнимала и целовала волю, и та отвечала ей взаимностью, благодарная, руководила ею и вела ее твердо. Проходя мимо меня, того самого меня, который внизу, коснулась пальцами легких волос у меня на груди — Настя, не воля — и сухо выдохнула, и горячо: