Тотем и табу

Мы уже задавались вопросом, почему отрубленная рука в истории о сокровищах Рампсенита не кажется жуткой, в отличие от отрубленной руки в сказке Гауфа. По-видимому, ответ стал еще важнее, раз уж мы установили, что жуткое из вытесненных комплексов более устойчиво. Что ж, ответ прост. В истории Геродота мы сосредоточены больше на уловках вора, чем на чувствах царевны. Последняя, не исключено, сама испытала ощущение жуткого – почти наверняка лишилась чувств; но у нас подобного ощущения нет, ибо мы ставим себя на место вора. В фарсе Нестроя «Разорванный человек» применяется иной способ избежать ощущения жуткого: беглец, убежденный в том, что он – убийца, срывает покровы с дверей и всякий раз видит призрак жертвы. В отчаянии он кричит: «Я же убил одного!» К чему это чудовищное умножение? Мы знаем, какие события предшествовали этой сцене, и не разделяем заблуждений беглеца, а потому жуткое для него выглядит для нас непреодолимо комическим. Даже «настоящее» привидение, как в «Кентервильском привидении» Оскара Уайльда, утрачивает всякую способность возбуждать в нас ощущение жуткого, едва автор начинает шутить, иронизировать и позволять себе иные вольности. Словом, мы видим, насколько независимыми от фактических прообразов могут быть эмоциональные аффекты в художественной литературе. В волшебных сказках чувство страха, а следовательно, и ощущение жуткого полностью исключены. Мы это понимаем и потому не замечаем даже поводов для появления и развития таких чувств.

О тишине, одиночестве и темноте можно лишь сказать, что это на самом деле элементы детского страха, неизжитые до конца у большинства людей. Эта проблема обсуждалась с психоаналитической точки зрения в другой работе[397].