Товарищ генерал

Харитонов задумался и вдруг заговорил с жаром:

— Клейст! Это генерал с моноклем. Мы, русские, побьем его!

Только чем я его бить буду? Вот загвоздка!

В голосе командующего послышалась досада, лицо нахмурилось, резче обозначился рубец, идущий от виска к подбородку, черные густые брови сдвинулись. Харитонов прислонился к старому клену и простоял так несколько минут.

— А много ли у нас было сил, когда мы с царем дрались? — неожиданно спросил он. — С теми, кто из нас кровь пил?! У них деньги, пушки, пулеметы, тюрьмы, а у нас что?

— Дух был силен! — сказал Шпаго.

— И голова на плечах! — пояснил Харитонов. — Теперь что?

Избаловались. Вынь да положь! А тогда каждый кусок доставался с бою!..

Ветер закачал вершины деревьев, яростно взметнул листву, Харитонов расправил плечи.

— Как по-твоему, капитан, какое самое лучшее русское слово? — спросил он и, не дожидаясь ответа, воскликнул:-Самое лучшее — вперед! Слышишь, как звучит? Впе-ред!

Он раздельно произнес это слово, как бы испытывая его на слух.

Харитонов выпрямился, затоптал папиросу и, заняв свое место в машине, всю дорогу не проронил ни слова.

Как ни озабочен был Харитонов своими мыслями, от его взгляда не ускользала ни одна деталь окружающей обстановки, какимто образом касавшаяся его армии. По дороге в штаб Южного фронта он не мог не остановить колонну, направлявшуюся к нему в запасной полк, а возвращаясь, не мог не обратить внимания на свежие воронки от артиллерийских снарядов в селе за переправой.

Машина остановилась. Навстречу Харитонову шел командир запасного полка Климов. Он доложил о том, что произошло на участке его полка.

Харитонов, опустив глаза, слушал Климова. Затем он в сопровождении Климова обошел поле боя и, осмотрев подбитые танки, что-то быстро на ходу шепнул адъютанту. Тот записал: "Выяснить, нельзя ли отремонтировать подбитые танки в учебных целях?"

Узнав, что в этом бою взят в плен фашистский офицер, Харитонов решил допросить его, но прежде всего он предложил Климову проехать с ним на полковой пункт первой помощи.

Возле одной из палаток стояли молодью люди. Среди них выделялся богатырского сложения молодой сержант с повязкой на голове. Одно плечо его- было толще и выше другого, левая рука на перевязи. Завидев приближающихся командиров, сержант сделал несколько шагов к Харитонову и, приложив правую руку к пилотке, проговорил:

— Товарищ генерал! Заместитель секретаря комсомольской организации сержант Синельников. Веду собрание. На повестке дня прощание с групкомсоргом сержантом Карташовым. Принято решение: подвиг Карташова опубликовать в газете. Комсомольцы взяли обязательство: в бою и в личной жизни следовать примеру Карташова и воспитывать на его примере молодежь.

Четко проговорив это, Синельников продолжал смотреть в глаза Харитонову.

Синельников не знал, что перед ним стоял один из организаторов комсомола в городе Рыбинске.

Полузакрыв веки, командующий стоял молча, затем он слегка приподнял голову и тихо сказал:

— Продолжайте.

И комсомольское собрание продолжалось, как если бы на нем не было никого из этих важных людей.

— Собрание продолжается! — сказал Синельников. — Приступаем к следующему вопросу: "Поведение комсомольцев в бою".

Начну с себя. Я вел себя в этом бою неправильно. Мне надо было идти согнувшись, а я не стал кланяться. Теперь видите, что произошло? Синельников указал на завязанную голову и руку. — А что может произойти дальше? Отправят в тыл. Оттуда, может, не вернусь в свою часть. А сколько времени потрачу на лечение? Нечего сказать, хорош!

Затем Синельников в таком же тоне коротко перечислил недостатки каждого комсомольца.

Неполадки произошли из-за рассеянности, забывчивости или простой случайности. Только теперь, выставленные напоказ, эти неполадки приобретали новое значение и вызывали чувство досады.

Такую требовательность к себе и другим видел Харитонов когда-то у своих сверстников по гражданской войне, и волна нежности к этим молодым людям нового поколения подступила к сердцу.

Синельников уже хотел закрыть собрание, но Горелкин, все время не спускавший с него глаз, видимо долго колебавшийся, взять или не взять слово, вдруг как бы спохватился.

Обыкновенно к тому времени, когда складывалось у Горелкина то, что он хотел сказать, все это уже высказывали другие. Он уходил с собрания с таким чувством, что мысли его высказаны.

Но тут с Горелкиным произошло нечто необычное.

— Дай мне сказать! — твердо проговорил он. И, как бы боясь, что Синельников не предоставит ему слова и он не выскажет того, что за него уже никто не скажет, Горелкин заговорил.

Само это обстоятельство, что говорит Горелкин, было ново и неожиданно для всех. Все живо заинтересовались: что же он хочет сказать?

Но это не смущало его. Казалось, он только и хотел, чтобы все знали то, что он сейчас скажет.

В последнюю минуту он, однако, почувсчвовал, что у него недостает слов. Это было похоже на то, как если бы в критическую минуту борьбы с танками у него не оказалось гранат. Вот что он хотел сказать: