Товарищ майор

Куников обратился с короткой речью. Напомнил, что в ближайшие часы отряд войдет в соприкосновение с превосходящими силами врага. Для высадки выбран участок побережья, лишенный воды, ни ручьев, ни грунтовых вод, такие участки охраняются несколько слабее. Но это в первый момент, потом враг навалится всеми силами. Отступать на плацдарме некуда. Среди тех, кто стоит сейчас в строю, будут и раненые и убитые. Надо смотреть правде в глаза и не тешить себя надеждой на "авось пронесет".

- Уверен, что каждый из вас поступает сознательно. Уверен, что не лихость и не драчливость, а святая любовь к Родине и священная ненависть к врагу ведут вас в бой. Но все ли соразмерили с предстоящим свои силы? Пусть каждый сейчас же, пока не поздно, честно ответит себе на этот вопрос. - Пауза. - Те, кто не чувствуют себя в силах, кто вообще плохо себя чувствует, пусть выйдут из строя.

Ни шага, ни движения. Мертвая тишина.

- Товарищи, еще раз - не приказываю, прошу.

И снова молчание.

- Распустите бойцов на перекур,- сказал Куников Котанову,- и через десять минут постройте их снова. Те, кто постеснялся сейчас выйти, снова в строй могут не становиться.

Через десять минут отряд был построен. Котанов доложил:

- В строю двести семьдесят два человека.

- Сколько? - переспросил Старшинов. Один из бойцов не вернулся в строй...

- Двести семьдесят два,- повторил Котанов.

- Прекрасно,- громко сказал Куников.- Ведите личный состав на корабли.

Вот, сказал он себе, видишь, какие люди. Глаза его увлажнились, он вспомнил строчки Н. Тихонова: "Гвозди бы делать из этих людей. Крепче бы не было в мире гвоздей".

К 19 часам 3 февраля десантники подошли к причалам в районе Северной пристани мыса Тонкого. Погрузка личного состава была осуществлена четко и быстро. На катерах людей покормили, выдали вина для защиты от холода.

В 21 час 43 минуты отряд лег на курс следования в пункт развертывания в Цемесской бухте. До начала подвига оставались считанные минуты.

Воспоминание о прошлом (письмо сестры){18}

...Когда я думаю о Цезаре, я раньше всего вижу, ощущаю всем существом его удивительно легкую походку, внутреннюю пластичность, ловкость, ладность каждого движения. В юности сложенный как молодой бог, по канону Поликлета, он к 30 годам стал массивнее, шире, но сохранил ту же легкую, мягкую, неслышную поступь, порывистую точность движений. Он казался существом ясным и гармоничным. Мало кому было дано проникнуть в его сложный душевный мир. Но этим внешним впечатлением, этой ладностью своей он привлекал людей с первого взгляда.

Потом поражала его жадная заинтересованность во всем, что есть на земле: интерес к миру, к людям, к технике, к литературе, к политике, к истории - к жизни. И была в этой заинтересованности какая-то веселая одержимость. Это не было верхоглядством, нет. Он был инженером по призванию, по убежденности, по страсти. Он иногда с шутливой гордостью повторял: "Я потомственный инженер". И радовался тому, что сын его будет инженером третьего поколения.

Он был воспитан революцией и с воздухом эпохи военного коммунизма и своей комсомольской юности впитал убеждение, что мир можно, а значит, нужно перестроить. Он не верил в неизменяемость вещей. Он и инженером стал потому, что созидание было сущностью его натуры. Я помню, как на берегу Волги, на пляже, он случайно среди камешков нашел гайку. И тут началось: "Лена, слушай, ты знаешь, как это сделано?" Честно признаюсь, меня никогда не волновали проблемы холодной обработки металлов. Но разве можно было слушать без интереса то, что говорит Цезарь? Сам того не сознавая, он обладал величайшей тайной ораторского и актерского искусства. Он настолько был заинтересован сам и так динамична, активна была его мысль, что он немедленно заражал слушателей.

Изменить мир, изменить человеческие души, строить, созидать, приходить на помощь - эта потребность жила в самых сокровенных глубинах его естества. Это не было рационально сконструированным планом жизни, это была его натура, его характер, это был Цезарь. Он ходил по жизни как хозяин, вмешиваясь во все, что казалось ему несправедливостью, нелепостью, уродством.

Я не видела человека более разносторонне одаренного. Талантливость плескалась в нем, переливаясь через край, сверкая и вспыхивая - и в шутливой стихотворной записке, и в веселой болтовне, великим мастером которой он был (я не знаю никого, с кем можно было бы "трепаться" так самозабвенно, до одури, падая от смеха, доходя до головокружительной, карнавальной абракадабры), и в написанной в случайный свободный час пикантно-дурашливой поэме, и в инженерной изобретательности, молниеносной быстроте ориентировки, в государственном масштабе мышления.

Я помню, как один мой приятель, художник, познакомившись с Цезарем, сказал мне на другой день: "Боже ж мой, какой богатый человек!"

Вот это душевное богатство, эта безграничная щедрость - это и тянуло к нему людей, друзей, женщин.

Но разве рассказать обо всем этом - со множеством примеров, воспоминаний, эпизодов - значит рассказать всю правду о Цезаре?