Товарищ «Маузер». Братья по оружию из будущего

Девчонке для хранения десятка империалов ловкий Пашка соорудил мешочек-кисет. Повесили на шею, под одежду. Вита вяло поблагодарила – устала бедняжка и от внезапных поворотов в судьбе, и от бесконечного дождя. Прапорщик от денег категорически отказался. Катя настаивать и не думала, его благородие мальчик взрослый, пусть остатки гордости холит и лелеет.

В сумерках выбрались на дорогу. До монастыря оставалось верст двадцать.

* * *

– Мирно здесь. Благолепно, – сказал Пашка и судорожно зевнул.

Монастырь стоял на пологом холме над петляющей посреди широкой долины крошечной речушкой. Вплотную подступал к монастырю старый бор, ближние сосны нависали ветвями над горбами оплывшего вала. Монастырь выглядел руиной – невысокие полуосыпавшиеся стены, подслеповатые окошки жилых строений. Колокольня, правда, изящная, хотя и с полностью облезшей позолотой купола.

«Да, памятником архитектуры эту древность вряд ли объявят. Не успеют, сама развалится», – подумала Катя, передавая бинокль прапорщику.

Герман молча разглядывал обитель. Катя, на всякий случай, еще раз проверила подходы: лесная опушка чересчур близко подступает к воротам, зато со стороны реки подобраться к обители сложно. Дорога ведет по околице небольшого села, – живут небогато, хаты давно не белены. Мимо селян, понятно, незамеченными не проскочишь. Но чужих в селе вроде бы нет. Все спокойно. Коров уже выгнали на луг. Лениво побрехивает собака.

– Мирно живут, – сухо сказал Герман. – Едем?

– Лошадей ведем в поводу, – пробормотала Катя. – Лишнее оружие – в бричку. Пашка, карабином не тряси. Не будем пугать благочинную обитель раньше времени.

Вдоль сельца прошли не торопясь. Из-за плетней настороженно поглядывали редкие аборигены, молчали. Несмотря на ранний час, селяне были при деле. Из длинного строения на окраине доносился звон молотов. В такт ударам задумчивым басом похрюкивал лежащий в грязи кабан.

– Прямо Шаляпин, – тихонько сказал Пашка.

Прапорщик криво усмехнулся, остальные промолчали.

– Ну, вы этот похоронный вид оставьте, – приказала Катя. – Этак вас только на погост пустят. И то неохотно. Одичали совсем. Прот, я на твою помощь в переговорах надеюсь. И вообще, нечего мрачность нагонять. Вот сыпанут со стены из пулемета, мигом повеселеете.

Судя по осыпающимся кирпичам, пулемет на стену затаскивать никто бы не рискнул. Действительно, руины. Катя удержалась от желания сплюнуть в крапиву и шагнула к щелястым рассохшимся воротам. Осторожно грюкнула кованым кольцом.

– Кого бог послал спозаранку? Смиренно воззвать не можете? – немедленно поинтересовались изнутри надтреснутым старческим голосом.

– Путники, батюшка. Промокли, устали. Нам бы передохнуть да с матушкой игуменьей поговорить. Дело к ней есть. Мы без злого умысла явились. Не откроете ли, Христа ради? – Катя старалась не морщиться. Просить она жутко не любила.

– Откуда заявились, странники? – настороженно поинтересовался невидимый старикан. – Время нынче антихристово, паломников мало. Осквернел душой народ. Кто такие?

– Кто из Свято-Борисо-Глебской обители, кто мирские из города, – пояснил Прот тоненьким голосом. – Претерпели в пути. Имеем нужду слово сказать игуменье Виринее. Знать она меня должна, бывала у нас в обители. Известите матушку, смиренно просим, – мальчик звучно шмыгнул носом.

Со скрипом отворился лючок на уровне лица, мелькнул клок седой бороды, и на пришельцев уставился красный подслеповатый глаз. Оценил бричку, верховых лошадей, прапорщика в студенческой фуражке, с особенным подозрением оглядел Катю, ее перекрещенную ремнями грудь.

– Грех женщине в мундире ходить, стыдоба орудие смертоубийства таскать. Ишь вояка какая. Греха-то не боишься, видать?

– Насильнику любострастному девичью кротость являть еще больший грех, – огрызнулась Катя. – Времена ныне воистину антихристовы. Без оружья и носу из дома не высунешь. Пустишь душу облегчить, дедушка? Или рылом не вышли?

Прот поспешно сполз с брички, проковылял к воротам:

– Со смиреньем мы пришли. Вот крест, со смирением. Нельзя ль игуменье Виринее весть подать? Или сестру Соломонию позвать? Я с ними знаком, да и они меня помнить должны. Известите, сделайте милость. Прот Павлович – мое прозвище. До разорения в Борисо-Глебской обители обретался. Скажите, сделайте милость. Ведь немалый путь одолели, страшно нынче паломничать, того и гляди налетят душегубцы.

Ключарь еще раз с сомнением окинул взглядом отнюдь не выглядящую смиреной паломницей Катю:

– Сестра Соломония блаженно опочила еще зимой, на преподобного Макария[15]. Матушка Виринея хворает шибко. Я-то про вас извещу. Да вы ждите смиренно.

Дверца закрылась. Слышно было, как старикан зашаркал прочь. Прот все крестился, кланялся ветхим воротам.

– И как ты с нами без ночных бдений да заутреней обходился? – не удержался Пашка.

– Помалкивай, – зашипела Катя.

Прот посмотрел на них обоих с осуждением:

– Здесь свой закон. Они к тебе в кузню псалмы петь не ходят. И по английской гимнастике советов не дают. Имей уважение. Вы, Екатерина Георгиевна, очами тоже не шибко сверкайте. Вы помощи просить пришли или оклады с икон сдирать?