Товарищ пехота

— На юге нашей страны идет грандиозная наступательная битва. Гитлеровский Вавилон потрясен до основания. Времена, когда мы оборонялись, прошли и не вернутся никогда. Мы создали великую армию наступления. Юг далеко от нас. И все же нам надо жить событиями юга.

Оборона Ленинграда была подвигом всего советского народа. Это событие исключительное по героизму, выдержке, упорству тысяч людей. Даже сотен тысяч. Мы отстояли Ленинград. Сейчас, собственно, и понять трудно, кто обороняется — мы в Пулкове и Колпине или немцы в Стрельне. Мы создали новые формы активной обороны: снайперские вылазки, стрельбу прямой наводкой и прочее. Но ведь это вчерашний день. Теперь надо наступать. Я не знаю, когда мы будем наступать. А если бы знал, все равно не сказал бы. Я умею хранить военную тайну. — Полковник с хитрецой улыбнулся. — Но вы, товарищи комсомольцы, вы будете уже офицерами наступающего фронта! И у вас осталось всего три месяца для учебы, для того чтобы стать офицерами. У офицеров должно быть моральное право командовать, вести в бой людей. Право, основанное на знаниях, на воинском опыте, на разуме и на мужестве. Надо вам, товарищи комсомольцы, подумать о своей судьбе, о том, что ждет вас после курсов, как вы будете воевать.

Полковник устало передохнул, вытер лысину огромным синим платком.

Знойный ветер ворвался в раскрытое окно.

— Вообразите на минуту, — продолжал полковник, — шахматист идет на турнир. Он изучил учебники шахматной игры, он знает сотни комбинаций, дебютов, гамбитов и прочее. Но разве он будет повторять на турнире уже известную всем, даже противнику, комбинацию? У него есть новая идея, он учился, чтобы уверенно творить, изобретать, дерзать! Сравнение условное. Да и не все из нас играют в шахматы. К сожалению, далеко не все… Я бы не хотел, чтобы в бою кто-нибудь из вас сказал: «Теперь сделаю так-то, ведь этому меня учил старый полковник Утков». Преступление! — Полковник ударил тростью по сапогу. — Я учу вас, чтобы ваши глаза были более зоркими, мысли — острыми, слова — точными, воля — крепкой! Нельзя офицера делать на конвейере. Как трактор! Все вы были в бою. Люди вы разные. Значит, и офицерами будете разными. И это очень хорошо. Я хочу, чтобы вы были офицерами самостоятельными, чтобы били врагов не превосходством в технике, а умением, дерзостью, мастерством! Прошу прощения у комсомольцев, что я говорю не по теме доклада. — Губы полковника скривились в лукавой улыбке. — А может быть, и по теме. Подумайте! Вот есть у вас курсант… Фамилия? Не важно! Он молод! Вы все молоды! И думаю, что для врагов это страшнее всего: их победят… скоро победят молодые сыны Советской державы! Он тоже был в бою, как и все вы. Он награжден, как и все… или почти все. В чем же его похвальное отличие? Он хочет быть офицером. Хочет! Какая благородная цель! Он не только изучает уставы и наставления, он изобретает! Конечно, и он звезд с неба не хватает. И он еще долго-долго не сможет самостоятельно организовать бой. И он еще по-мальчишески упрощает войну. Однако он фантазирует, он ищет, он читает книги, не указанные в программе, он комбинирует… Желаю тебе боевого счастья, дорогой мальчик!

И полковник по-стариковски развел тяжелые, с набухшими жилами руки.

Ему долго, дружно аплодировали вскочившие курсанты.

Бледный, с раздувающимися ноздрями, сидел Романцов и почему-то думал не о себе, а о Никите Рябоконе, о том, что, если ему не удастся заставить Рябоконя прилежно учиться, из самого Романцова никогда не выйдет хороший офицер.

Странно, что он подумал в этот момент о Рябоконе, которого, честно говоря, не любил.

А Катя? Где Катя?

Катя сама приехала к нему в воскресенье.

Всю неделю Романцов старался не думать о ней.

«Как это могло произойти? — спрашивал он себя. — Или я такой же пошляк, как Рябоконь?» Он вспомнил, какие у нее шершавые, мозолистые руки, — вероятно, весною Катя работала на торфоразработках. «Господи, как я мог обидеть ее?»

Он заставил себя заниматься еще более напряженно, чтобы не было ни одной свободной минуты, чтобы забыть о Кате. Иногда это ему удавалось.

В воскресенье Романцова назначили в суточный наряд. Он был рад этому. Что бы он стал делать, получив увольнительную в город? Пошел бы в Дом культуры? Стыдно! Стыдно и невозможно, и она никогда не простит его.

Вечером в караульное помещение вошел сержант Никулин. Прерывисто забилось сердце Романцова, когда он принял из его рук записку.

«Знаменитый снайпер! Полагаю, что Вы сегодня явитесь в Дом культуры. Не под арестом ли Вы? Право же, Ваш прошлогодний выстрел в мину куда благороднее и умнее нынешних ночных похождений. К счастью, я медик, изучала психологию и по теме «Бессознательные поступки» получила пятерку.

К. Н.»

— Где же она? — испуганно спросил Романцов.

— Ушла! Я сказал, что ты в наряде!