Товарищи

Оказывается, уже не только своих полководцев выдвигает революция из среды рабочих и крестьян, но и своих певцов. А Шолохов этот, судя по всему, и на нечто совсем грандиозное замахнулся, чуть ли не на советскую «Войну и мир». И особенно опасен он потому, что начинает подвергать переоценке то, что до него никем еще в литературе переоценке не подвергалось. Уже на первому тому «Тихого Дона» видно, откуда подкрадывается и на что берет прицел. На то, чтобы теперь уже и на литературном полотне эпического масштаба закрепить неизбежность наступления революции в стране, ввергнутой царизмом в кровавую войну в августе 1914 года. И на полотне, «списываемом» не со страниц какой-нибудь иной жизни, а со страниц казачьего края, которому, как они надеялись, еще надлежало сыграть роль русской Вандеи. Из порастающих бурьяном забвения буераков сразу же сумели распознать откуда начинает свой облет донской земли этот «орелик», у которого, по выражению все того же Серафимовича, вдруг «расширились громадные крылья».

И они заспешат, захотят некогда упущенное наверстать. Они встретили первую книгу «Тихого Дона» с ее неотразимой по силе воздействия на читателей правдой об империалистической войне совсем так же, как в том же «Тихом Доне» — во второй книге — встречают приехавшего от партии большевиков с этой правдой на фронт Бунчука офицеры типа Листницкого, который тут же при свете ночника и строчит в спину Бунчуку свой донос.

Но успех «Тихого Дона» был так неоспоримо велик, что им понадобилось искать обходной путь. Если невозможно опровергнуть сам «Тихий Дон», то можно пока попытаться внушить неискушенному читателю, который, отвоевав на фронтах двух войн, только начинал приобщаться к культуре, что такое несравненное чудо под силу было сотворить не какому-нибудь двадцатитрехлетнему «гению» с хутора Кружилина, а кому-нибудь — бери повыше. А там можно будет вернуться и к «Тихому Дону», чтобы попытаться отцедить из него его лазоревый цвет. В расчете, что и «Донские рассказы» Шолохова, без которых не было бы «Тихого Дона», не все (по скудости тиражей того времени) должны были прочитать, и в литературной среде непременно ведь должен объявиться кто-нибудь из снедаемых завистью к тому, чьи книги, не успела на них высохнуть типографская краска, уже начинают ставить рядом с книгами Льва Толстого. К тому же если и самому Толстому пришлось отбиваться от одного третьестепенного драматурга, который хотел отнять у него пьесу «Живой труп», то пусть теперь попробует отбиться этот хуторской гений…

Но тут же, устрашенные отпором читательской и литературной общественности, они круто повернули обратно, уползая под «траву-старюку». И читатель к тому времени успел уже появиться такой, которого с его классовым чутьем и с жизненным опытом невозможно было обмануть, откуда могло потянуть этим ветром, и среди советских писателей не нашлось ни одного, кто захотел бы покрасоваться в венке Сальери. В опубликованном в «Правде» письме возглавленной А. С. Серафимовичем группы писателей, хорошо знающих жизненную природу и творческую родословную «Тихого Дона», содержалось требование найти и привлечь анонимов к суду. Но сам автор «Тихого Дона» и не помышлял о том, чтобы надолго ввергнуть себя во все эти страсти. Ну и что же, ответили как следует — и довольно об этом. Еще не хватало, чтобы он стал с кем-нибудь счеты сводить, а тем более преследовать кого-нибудь по суду. Ему и впоследствии, если приходилось с судами дело иметь, то лишь в тех случаях, когда надо было помочь оправдаться невинным людям. Да и недосуг ему было перед лицом той новой всепоглощающей страсти, которая все больше овладевала его сердцем. Перед лицом нового замысла, ради которого он даже «Тихий Дон» на время от себя отстранит, следуя властному зову и природе своего таланта: извлеченное из жизни, тут же и возвращать в жизнь, чтобы влиять, воздействовать на нее в интересах народа.

Из Ленинграда, Москвы, Ростова и других рабочих центров страны хлынули в донские степи двадцатипятитысячники Давыдовы со словом на устах: «колхоз». Половодье коллективизации разливалось по казачьему краю, как и по всей советской земле. И ему ли в это время было заниматься чем-нибудь иным, если и в своей повседневной жизни он только этим и занимался теперь. И, не давая себе передышки, он в то самое время, когда миллионы читателей «Тихого Дона» уже затаились в нетерпеливом ожидании его финала, прямо «на марше» перебрасывается в другое седло, чередуя жаркие ночи и дни станичных и хуторских сходок, заседаний в райкоме, поездок по окрестной степи при заревах пожаров и под выстрелами кулацких обрезов с не менее жаркими днями и ночами в мезонине своего вешенского дома, когда со страниц новой рукописи, над которой склонялся он, начинали звучать те же самые сходки, заседания бюро, голоса и выстрелы, пылать пожары.