Товарищи

И можно ли сомневаться, что, если бы не последний крутой разговор с Михаилом Кошевым, не оказалось бы в послужном списке у Григория и последней, до крайности нелепой, ошибки — службы в банде Фомина, где он снова чувствует себя чужим человеком. С каким наслаждением он, бежав из банды, топит потом в проруби свою винтовку и патроны, пересчитав их перед этим все до единого, как бы подводя окончательный итог всем былым заблуждениям: «Их было двенадцать обойм и двадцать шесть штук россыпью». С какой жадностью твердит, подняв на руки Мишатку: «Сынок… сынок». И сколько надежды в его словах, хотя, казалось бы, это и «было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». По это же и его будущее, его сын, которого еще нужно взрастить, поставить на ноги и уберечь от тех ошибок, от которых не сумел уберечься его горемычный отец.

Нет, еще задолго до того, как выплеснул в лицо Островнову свою ненависть казак Никита Хопров, начнет прозревать казак Григорий Мелехов — и это со все большей ясностью виделось автору «Тихого Дона», по мере того как он, прослеживая путь своего героя, возвращается с ним в хутор Татарский. И каким бы извилистым ни был этот путь Григория, «правится» он все туда же, куда «правилась» тогда и вся масса трудового казачества — к берегу Советской власти.

Но, может быть, самым поразительным будет все возрастающая сила воздействия романа «Тихий Дон» на умы и сердца людей во всех уголках планеты, исходящая из неповторимости открытия его автором в художественных образах и картинах одного из самых жгучих явлений современности, которую в критике и в литературоведении «мелеховщиной» назовут. И от этого еще больше забеспокоятся в своих порастающих бурьяном забвения лежбищах снедаемые ненавистью и завистью к автору «Тихого Дона». Чем дальше, как привороженные, будут сопутствовать они своими взорами его литературным героям, тем все больше убеждаться будут, как, завершая «Тихий Дон», его автор все ближе подводит своих читателей к тому выводу, что Григорий Мелехов и, казалось бы, производное от него явление «мелеховщина» далеко не равнозначны. Больше того, в определенных конкретно-исторических условиях они могут и отрываться друг от друга, и вступать в противоречие друг с другом.

И снова все это неотторжимо будет на страницах «Тихого Дона», от того, что искал и находил для себя его автор на страницах у Ленина, призывавшего прежде всего видеть классовую природу борьбы, полыхавшей на просторах казачьего края. Надо было обладать чуткостью Ленина, чтобы своевременно улавливать все изменения и сдвиги в среде казачества в русле все более резкого размежевания классовых интересов. Рушился, разламывался на части «казачий мрамор» сословности, и никакими прослойками патриархальных традиций, кастовых привилегий уже не спаять было его. Белая крошка выдавливалась жерновами борьбы из массы трудового казачества, как явно чужеродная ей, насильственно внедренная царизмом, и этот донской «мрамор» все больше приобретал пурпурный оттенок. Все эти сдвиги и новые оттенки со свойственной ему зоркостью улавливал Ленин, призывая органы Советской власти на Дону извлекать из них практические уроки. Гул процессов в глубинных недрах казачества доходил до его слуха, настораживая и вселяя надежды. Если и задолго до революции он прислушивался к этому гулу, то теперь с неотступным вниманием отмечал все малейшие перемены в объятых пожаром степях Дона, вскрывая классовую природу событий, озабоченный необходимостью скорейшего привлечения на сторону Советской власти трудового донского крестьянства.

Не забудем, однако, что возвращается Шолохов к «Тихому Дону» в те самые дни, когда только что вернулся в свою боковушку в хутор Гремячий Лог и есаул Половцев: «Старое начиналось сызнова». Не по «вине» ли того же автора «Тихого Дона» и «Поднятой целины» уже привыкли мы, что факты и явления жизни и литературы стали настолько переплетаться, что иногда уже и невозможно понять было, где кончается одно, а где начинается другое.