Товарищи

Василь достал из полевой сумки, висевшей на стене, как память о былых днях, тетрадь, сел за стол напротив матери и начал быстро писать ломаным, неровным почерком: "Письмо от известного тебе подрывника Баклана…"

Карандаш в твердой его руке нс писал, а выжимал на бумаге угловатые, отрывистые буквы. Грифель карандаша несколько раз крошился. Василь писал о тех славных днях, когда они вместе с Ковалевичем били гитлеровцев, жаловался, что некоторые слишком скоро забыли людей, завоевавших себе тогда великую славу, что его, командира-подрывника, тут затирают… В этом месте грифель сломался. Баклан отточил карандаш и продолжал писать дальше.

Все письмо — четыре странички трофейной немецкой тетради — он написал одним, как говорят, дыханием. Письмо было взволнованным и бестолковым; одна мысль перебивала другую.

Кончив письмо, Баклан почувствовал приятное облегчение, словно строчки приняли на себя всю тяжесть, что легла на его сердце после собрания. Выговор? Пусть выговор. Стоит ли ему очень беспокоиться изза этого? Ведь те, кто вынесли ему взыскание, — люди заурядные, не ровня ему…

Утром он отнес письмо на почту. А когда вернулся, начал раздумывать стоило ли писать обо всем этом Ковалевичу? Вдруг и Ковалевич уже забыл? Он ведь теперь заведующий промышленным отделом обкома! Новая работа, новые товарищи… Это было бы очень горько — разочароваться в командире. Баклан так верил ему!

День проходил за днем, а ответа на письмо все не было. Баклан с таким нетерпением ждал весточки от командира, что каждый день после обеда, не дожидаясь прихода письмоносца, сам ходил на почту.

— Что-то вы зачастили к нам, Петрович, — заметил однажды начальник отделения, сухонький старик. — Может, какой важный циркуляр ожидаете?

— Циркуляр, Моисеевич, — ответил председатель и, таинственно наклонившись к уху старика, шепнул: — Девчина у меня Р. городе есть… в магазине работает. Обещала писать — и хоть бы слово!..

— А, верь ты теперь девчатам!

В эти дни ожидания Баклана все чаще начинало охватывать беспокойство. Где-то в глубине души зарождалось сомнение — так ли он уж прав, как ему кажется.

Сомнения сменились тревогой. Теперь Василий ловил себя на мысли, что начинает порой побаиваться приезда Ковалевича.

Командир еще, чего доброго, добавит ко всему, что Василий уже получил. Партийного собрания, скажет, не послушался.

Распустился… Забыл про обязанности перед партией…

После собрания Баклан стал заметно сдержаннее, молчаливее и делами колхоза начал как будто больше интересоваться.

Посмотрел, как хранят в амбаре семена, раза два сходил в поле, проверит качество пахоты, вызвал к себе в канцелярию колхозников, которые часто не выходили на работу, поговорил с каждым из них…

Впрочем, постепенно к нему возвращалась прежняя его самоуверенность и беззаботность. "Нет, Ковалевич не может забыть старого… — думал он. Ковалевич оценит…"

Однажды, так и не дождавшись письма, Баклан запряг лошадь и поехал на Припять к знакомому рыбаку, к которому часто наезжал и раньше. Василь любил, как он сам говорил: "полакомиться рыбкой"

и бывало целыми неделями пропадал с рыбаками на тихих припятьских водах.

…Под вечер в тот же день в колхоз приехал Ковалевич. Его встретил Гаврильчик, заместитель Баклана.

Как только начал заниматься день, Ковалевич проснулся. Где-то неподалеку во дворе загремели ведром, протяжно заскрипел журавль. Ковалевич, откинув одеяло, качал одеваться. Можно было бы еще поспать: ночью они с Гаврильчиком долго разговаривали и расстались только в четвертом часу. Да, кроме того, и спешить сегодня было некуда — он приехал в колхоз погостить. Но Ковалевич знал, что лежать он больше не сможет это было то время утра, когда он обычно поднимался. Ковалевич в утренних сумерках ощупью нашел сапоги, быстро обулся и вошел в комнату, где спал Гаврильчик.

Его уже не было здесь. Арина, жена Гаврильчика, возилась у печи, в которой неистовствовало жаркое пламя. Когда Ковалевич вошел в комнату, она, поглядывая на огонь, осторожно ухватом ставила в печь чугун, покрытый сковородой. Поставив чугун, Арина кистью руки отерла лоб и приветливо поздоровалась с гостем. Это была невысокая светловолосая молодая женщина, спокойная и неторопливая. На ее пухлых, еще детских щеках, около вздернутого носика розовели от жара, что полыхал из печи, два круга. Она сказала, что Рыгор уже с час, наверно, как ушел на колхозный двор.

— За сеном людей треба послать. Так Рыторка подался туда, беспокоится, чтоб какой заминки не было… — Она ухватом пододвинула жар к чугунку и вздохнула. — Ой, горе мне с ним! Целые дни, бывает, не заглянет в хату.

Арина подала гостю мыло в мыльнице иа зеленой пластмассы и, ни на минуту нс переставая говорить, стала поливать ему на руки из медного ковшика.

— Ну что бы ему — работал бы за себя, и хватит. Это ж столько людей в колхозе, столько беспокойства от каждого. Разве ж за всеми усмотришь? Так нет же — ему до всего дело. Всюду свое слово вставит!

Баклан ничего сам не глядит, так он и за него, за старшину старается: а как же, он, видишь ли, заместитель…