Товарищи по оружию

– А вдруг ты всего на пять минут? А я бы заспалась – ни чаю, ничего.

Она подняла подушку с чайника и стала разливать чай. Климович сел и отхлебнул несколько глотков.

– Ночь была холодная, в кожанке – только-только.

– А я, когда услышала, как танки уходят, подумала: вдруг ты и вовсе не зайдешь проститься?

Климович ничего не ответил.

– Тебя что, оставили? – тревожно спросила Люба, знавшая, что если б все ушли в поход, а Климович остался, это было бы для него большим несчастьем.

– Нет, я к ночи догоню бригаду. Просто есть одно поручение…

Люба не стала расспрашивать; ждала, чтобы сказал ей сам. Но он ничего не сказал и продолжал пить чай.

– Долго вы будете в походе? – спросила Люба.

– Не знаю. Пока марш рассчитай на четыре дня.

– А потом?

– Потом – не знаю.

– Может быть, до осени?

– Все может быть.

Климович дотянулся до чайника и налил себе еще стакан. Он подумал, что, если в самом деле разыграется война, хорошо было бы заранее знать, как и куда отсюда эвакуируются семьи, как будет с транспортом, аттестатами, вещами и многим другим, предвиденным и непредвиденным.

– Что с тобой? – спросила Люба, увидев вдруг помрачневшее лицо мужа.

Климович помрачнел оттого, что срок, положенный им себе на свидание с семьей, кончился. За стеной он услышал детский плач и женский голос и понял, что у Русаковых уже проснулись и он должен приступить к тому, ради чего оставлен. Ничего не ответив Любе, он встал, пересек комнату и с минуту постоял над кроватью дочери. Потом вернулся к столу, сел напротив Любы и сказал ей, что саперная рота была в бою и что убит Русаков.

Люба долго сидела, не говоря ни слова. Они оба думали сейчас об одном и том же и к одному и тому же прислушивались – к детскому плачу за стеной.

– Ты мне должна помочь, – после молчания сказал Климович.

– Хорошо, – просто сказала Люба. – А как?

– Меня оставили, чтобы сказать ей об этом. Я должен буду почти сразу уехать, но ты не отходи от нее, хотя бы первые дни.

– Хорошо.

– Пока она не успокоится.

– Она никогда не успокоится. Теперь для нее жизнь копчена, – сказала Люба и подумала, что это так и есть. Ольге Владимировне сорок, у нее трое детей, и она никогда никого не любила, кроме Русакова, старше которого была на пять лет.

Климович сказал слово «успокоится» не в том смысле, в каком поняла его Люба. Он имел в виду слезы, рыдания, может быть, обморок. Он понимал и сам, что Ольга Владимировна не скоро забудет Русакова и успокоится, но сейчас от слов Любы «жизнь кончена» у него похолодело сердце. Известием о том, что убит один человек, ему предстояло убить другого.

– По-моему, лучше будет сказать ей это здесь, – неуверенно сказал Климович.

Люба пожала плечами, как бы говоря: «Разве может иметь значение, где ты ей это скажешь, по сравнению с тем, что ты ей скажешь?»

– Я имел в виду детей, чтобы не при них.

– Когда сделать это? – спросила Люба, не замечая, как по щекам ее катятся слезы.

Слово «это» она выговорила так осторожно, как будто несла в руках что-то, что боялась уронить. «Это» значило выйти в сени, дойти до двери, за которой жила Ольга Владимировна, открыть дверь, сказать: «Ольга Владимировна, зайдите к нам», – и потом вместе с ней прийти обратно к себе в комнату, где Климович скажет, что Русаков убит.

– Сейчас, – сказал Климович.

У него был придушенный голос и каменное лицо.

И Люба в точности сделала все, о чем за минуту до этого думала: вышла в сени, приоткрыла дверь, услышала голос Ольги Владимировны и вошла в комнату Русаковых.

Двух старших детей не было, они уже ушли в школу. Младшая, пятилетняя Таня, только что кончила плакать, сидела в углу и занималась куклой. Ольга Владимировна гладила мужское белье. Люба узнала одну из тех желтых байковых рубашек, которые всем командирам выдали в прошлом году на зиму.

Ольга Владимировна повернулась к Любе и поставила утюг на решетку. На ней было домашнее, бумазейное платье. Ее полное, преждевременно постаревшее лицо раскраснелось от работы.

– Что, Любаша? – спросила она, заметив на лице Любы слезы, которые та забыла вытереть. – Случилось какое-нибудь несчастье?

– Несчастье? – повторила за ней Люба, подумав: «Неужели она знает?» – и только потом, сообразив, что слово «несчастье» относится не к Ольге Владимировне, а к ней и что причина вопроса – слезы на ее лице, вытерла их. – Нет, ничего, Ольга Владимировна, только я прошу вас зайти к нам.

– Хорошо. – Русакова отодвинула утюг от края на середину стола, сказала дочери, что сейчас вернется, и, скинув с себя фартук, повязанный поверх бумазейного платья, вышла вслед за Любой.

В дверях своей комнаты Люба приостановилась и пропустила Ольгу Владимировну вперед, подтолкнув ее и сказав: «Идите, идите». Любе казалось, что та должна непременно пройти первая, так, словно она шла за гробом мужа и никто не мог идти раньше ее.