Традиции свободы и собственности в России

Подобные рассуждения, конечно, наивны. Рядовые люди далеких веков думали и рассуждали вовсе не так, как считается политкорректным приписывать им сегодня. Окружавшая их действительность диктовала им иерархии ценностей, которые мы просто не в силах вообразить. Узкие пределы их личной свободы определяли обычаи, повседневный тяжкий труд и религиозная мораль, везде по необходимости суровая. Социальный контроль повсеместно был таков, что современному человеку в любой точке мира жизнь показалась бы абсолютно невыносимой, а от бытовых условий он просто бы полез в петлю. Но заведомо было много такого, что ускользает от нас либо не поддается сравнению. Можно попытаться вывести интегральный показатель качества жизни разных народов на очень долгом историческом отрезке (что и будет сделано далее), но мы не способны решить, где простолюдин чувствовал себя вольготнее, скажем, во времена Ивана III — в Москве, в Гранадском эмирате, Китае, Японии, Оттоманской Турции, Польше, Швабии, Сицилии, Ливонии или Англии.

Поэтому пропустим череду утомительных, малогигиеничных (в незнакомой с баней Европе) и кровавых веков борьбы между монархами и баронами за привилегии. Красивы эти века только в кино, да и права рядовых людей от этой борьбы прирасли ненамного.

Но зато уж, думаем мы, едва Великая Французская революция провозгласила «Декларацию прав человека и гражданина», всякая личность сразу же оказалась огражденной от произвола. Но вот после принятия замечательной декларации прошло почти полвека, и в 1834 в Париже произошло выступление, не слишком значительное, республиканцев против Луи Филиппа. У дома 12 по улице Транснонен был ранен офицер, и в наказание все жители дома, включая женщин и детей были зверски убиты. (Многие вспомнят литографию французского художника О.Домье, отразившую эту бойню.) В России 1834 года такое, согласимся, было совершенно невозможно.

В 1858, после покушения на Наполеона III, во Франции был принят закон «О подозрительных» (известный еще как «Закон Эспинаса»). Париж и крупные города очистили от лиц, имевших несчастье не понравиться полиции. На места была спущена разнарядка раскрыть в каждом из 90 департаментов заговоры с числом участников не менее 10, замешав в них всех заметных недоброжелателей монархии. «Заговорщиков» без суда отправили в Кайенну и иные гиблые места. Возможность защиты или обжалования исключалась. Европа отнеслась с пониманием: как-никак, это было уже третье покушение на Наполеона III. В России 1858 года подобное также было бы совершенно невозможно. Стало, правда, правилом в ленинско-сталинском СССР.

Следует ли отсюда, что в России тогда царила терпимость, а в Европе — тирания? Нет. Следует лишь то, что нынешнюю европейскую модель демократии, уважения личности и гарантий от произвола нельзя проецировать даже в XIX век, а тем более считать ее тысячелетней. Данная модель сложилась в последние десятилетия.

«Царскую Россию можно считать раем по сравнению с любой европейской диктаторской страной, появившейся между двумя мировыми войнами» — таков итог воспоминаний и размышлений датчанина Карла Андреаса Кофода, к которому он пришел, завершая (около 1940 года) книгу о дореволюционной России54. Ныне уже не всякому ясно, какие диктаторские страны, кроме двух очевидных, Германии и Италии, имел в виду Кофод55. Еще меньше людей отдают себе сегодня отчет в том, что ни одну из демократических стран, остававшихся в Европе к началу Второй мировой войны, не пустили бы в наши дни в Евросоюз с формулировкой «по причине вопиющего несоответствия демократическим нормам». Такое несоответствие было бы усмотрено в области гражданских свобод, избирательного права, прав женщин, уголовного законодательства, законов о труде, гарантий прав личности, пенитенциарной системы, равенства по конфессиональному признаку — да буквально во всем.

Сегодня уже с трудом верится, что около 60 тысяч шведов, 1% населения страны, были вопреки их воле стерилизованы в течение сорока лет до 1976 года, что принудительную стерилизацию применяли Норвегия, Дания, Финляндия, Канада, США. С трудом верится, что 8 февраля 1962 года в Париже был возможен «Кровавый четверг» — совершенно чудовищный расстрел (никаких резиновых пуль!) мирной уличной демонстрации. Мировое сообщество не стало тогда раздувать историю, клеймить де Голля, пресса не слишком вдавалась в вопрос об истинном числе убитых. Это было немного другое, еще «предыдущее» время. Отдадим прогрессу должное: сегодня такое в Париже кажется немыслимым. Чуть труднее поручиться, что в США невозможно повторение расстрела студенческой демонстрации в Кентском университете (май 1970-го).