Традиции свободы и собственности в России

Разумеется, неадекватной во время демократических реформ становится не вся интеллигенция, а ее самая благородная и чувствительная часть, без которой, вероятно, мы бы не скоро дождались этих самых реформ. Для выходцев из диссидентской среды борьба за продвижение идеалов демократии и гражданского общества обязательно становится борьбой против государства («режима», как любят говорить люди, сильно подзабывшие, что такое режим). Попытки объяснить вполне достойным собеседникам, что ими движет инерция подсоветского существования, ни к чему не приводят. В ответ обычно слышишь готовый, хотя и путаный ответ, из которого можно вывести, что для укрепления гражданского общества необходимо ослабление государства. Именно тут у большинства из них пролегает печальный предел мыслительных способностей.

По адресу власти и ее представителей такая интеллигенция подчеркнуто груба, это дает ей прометеевское чувство бытия. При этом она время от времени взывает к власти с теми или иными идеями. Сочетаются такие вещи плохо, сильно снижая шансы на осуществление этих самых идей, поскольку их не решить помимо власти. (Помню, в юные годы меня просил помочь написать письмо по начальству замечательный человек, буровик, настаивавший при этом, что первые строки изменять не надо, он их тщательно продумал: «Гражданину начальнику внедрения. Прошу внедрить мое изобретение, ты, вор непойманный и гадский потрох, знаю я твою породу».)

Путь нашей интеллигенции долог и труден. Она и непохожа, и похожа на себя столетней давности. До революции 1917 года к интеллигенции относили только «передовую» интеллигенцию, а непередовая была уже как бы и не интеллигенция. Главным критерием передовитости были оппозиционные настроения. «Интеллигенты, — говорил Победоносцев, интеллигентов презиравший, — это те, кто неизменно выступают против любых видов и начинаний правительства».

Именно в этом значении слово было позаимствовано некоторыми иностранными языками. Если бы оно было полным дублетом слова «интеллектуал», кто бы стал его заимствовать? Это слово применялось сперва только к российским реалиям, поскольку аналогично настроенной общественной группы в странах Запада долгое время не было. Но потом появилась и группа, и тогда слово «intelligentsia» стало применяться к ней, сперва в шутку, а потом и без.

Население нью-йоркского района Гринич-Виллидж состоит наполовину из богемы, наполовину из хрестоматийных интеллигентов, готовых часами объяснять вам, как ужасны «эти идиоты в Вашингтоне» — президент, конгресс, сенат, и в какую пропасть они дружными усилиями тащат Америку. Полно людей этого типа в Колумбийском, Гарвардском и других старых университетах США. В отличие от своих русских предшественников, у них уже не осталось веры в прогресс, науку и человечество — сто лет не прошли бесследно.

Тема зловещей работы российской интеллигенции по подготовке катастрофы 1917-1922 годов сильно избита, но обойти ее нельзя. Эта подготовка велась — из лучших побуждений, конечно, — не менее ста лет. Усилиями писателей, поэтов, философов, историков, журналистов и прочих властителей дум был сконструирован виртуальный (как мы бы сказали сегодня), почти не имеющий отношения к реальной действительности мир, где на одном полюсе метались, страдали от окружающей косности и досматривали четвертый сон Веры Павловны то ли «лишние», то ли «новые» люди, а на другом страдал (но, правда, не метался) народ-богоносец, которого скорее надо звать к топору.

Россия росла, строила новые города, прокладывала железные дороги и телеграфные линии, спускала на воду корабли, снаряжала экспедиции, реформировала суд, образование, армию, земельные отношения, присоединяла Среднюю Азию, освобождала Балканы от турецкого ига, осваивала и заселяла Сибирь и Дальний Восток, а интеллигенция (та, передовая) все это презирала.

Тогда она действительно была кастой. Ее бы возмутила даже теоретическая возможность числить в своих рядах создателя кронштадтских фортов или уездного предводителя дворянства. Это же были слуги ненавистного режима.

Русская интеллигенция страшно носилась со своей «исторической виной перед народом» («Вот парадный подъезд. По торжественным дням…» и так далее). Часть потенциала этого чувства вины воплотилась в благие дела — в первую очередь, в земское движение, в «теорию малых дел», в общественные начинания, а наиболее опасный остаток был целенаправленно канализирован в революционную деятельность.