Традиция, догмат, обряд

Вопрос о соотношении Писания и Церкви возник раньше реформаторских споров 16 века. Учеником апостола Иоанна Богослова был святой Поликарп Смирнский. Духовным чадом последнего был святой Папий Иерапольский, чей опыт церковной жизни сказался в его словах, сохраненных первым церковным историком — Евсевием Памфилом: “Я полагал, что книги (ta ek ton biblion) не принесут мне столько пользы, сколько живой, остающийся в душе голос.”[62]

Уже тогда попадались поддельные “книги.” Чем же должно было различаться церковное Евангелие от его гностической подделки? — Только “живым и вечным голосом,” — учил Папий, — то есть тем живым преданием, которое он искал у апостолов, учеников самого Господа.

Церковь живет в Предании — ибо она хоть и стремится жить по Евангелию, но жить в Евангелии не может просто потому, что жить нужно в Боге, но не в книге. Проводя это различение, надо, однако, помнить, что соотношение Предания и Писания не сводится к противопоставлению.

Вопрос первичности.

Во-первых, противопоставление Писания и Предания, укоренившееся в протестантской литературе (а оттуда — и в нашей школьно-семинарской), возможно только в том случае, если они в чем-то едины. Этот закон диалектики напомнил, применительно к данному вопросу, Владимир Лосский: если не найдено что-то общее, единящее Писание и Предание, полемика о первичности бессмысленна. И, значит, устное предание и записанное — лишь различные способы выражения одного и того же Откровения.

Кроме того, вопреки достаточно распространенному мнению, устное предание исторически первично по отношению к Писанию. Церковь могла бы существовать, если бы никогда не были написаны Павловы послания, но она не могла бы существовать, если бы не было устной и живой апостольской проповеди.

Но самое главное — Предание не сводится ни к устной, ни к письменной проповеди. По выражению Владимира Лосского, “учение изменяет Преданию, если хочет занять его место: гностицизм — поразительный пример попытки подмены.” Евангельское слово не вмещается в слова.

Отсюда два вывода важны для нас. Первый: поскольку христианство есть образ Богопричастия, а не просто “вероучение,” перспективы экуменического движения безнадежны. Удивительна легкость, с которой некоторые православные сторонники экуменизма утверждают, что единство всех христиан в наличии — раз перечень догматических определений общий для всех. Такую богословскую позицию можно охарактеризовать словами из “Постановления об экуменизме” 2-го Ватиканского Собора: “ложный иренизм” (гл 2. пар. 11). Это — стремление к такому “миру,” который жертвует полнотой истины. По мнению сторонников экуменизма надо лишь признать, что все христианские деноминации одинаково спасительны, поскольку содержат одинаковое учение о Христе. Поистине надо очень сильно верить в то, что христианство есть некая философская система, чтобы уверять, что вся духовная разница христианских конфессий ничего не значит по сравнению с единством нескольких догматических формул. И так легко кажется достичь соединения: “Подавляющее большинство христиан не принимает близко к сердцу (а многие даже не знают) деталей догматического учения, свойственных их Церкви. Основа христианского учения для всех едина, а вероучительные отличия остаются уделом богословов.”[63] Но откуда все же такая ошибочная уверенность, что христианство — это всего лишь набор теоретико-учебных формулировок?

Предание — не формулы, а дух.

Во-вторых, Предание нельзя отождествлять с теми или иными конкретными формулировками или действиями, почерпнутыми из него.

Именно на этом отождествлении строится полемика протестантов и католиков. 2-й Ватиканский Собор так определил католическое понимание Предания: “Священное Предание — слово Божие, вверенное Христом Господом и Духом Святым апостолам” (О Божественном Откровении гл. 2, пар. 9).

К сожалению, и в нашем школьном богословии утвердилось представление о том, что Предание — это некие устные наставления, которые потом время от времени Церковь вспоминает и излагает письменно. Дескать, апостолы записали не все свои проповеди, но память о них оставалась, и “вот это-то Божественное учение, которое осталось не записано и передавалось апостолами устно, и называется Священным преданием” — говорит один преподаватель Московской семинарии.[64] Соответственно, он убежден, что Предание содержится в таких-то позднейших книгах. Но действительно ли Предание — некоторое параллельное знание, идущее рядом со свидетельством Писания? Не ограничивает ли такое понимание пространство нашей возможной встречи со Христом лишь пространством текста? Есть ли Предание — лишь “источник вероучительных формул” или же оно — живая реальность, струя животворящего опыта? Состоит ли призвание богословия в том, чтобы обратить человека к тексту (евангельскому или святоотеческому) — или к Богу?