Трагедия казачества. Война и судьбы-3

Нам приказ идти метрах в двадцати-тридцати за стрелковой цепью и быть готовыми к открытию огня. Идти — понятно, открытие огня — непонятно. Что я могу разглядеть на шкалах и уровнях прицела в кромешной тьме? Фонариков никаких у нас нет, спичек тоже. У курящих имеются карманные «катюши» — кресала с нужными причиндалами, но для меня, наводчика, это не тот инструмент.

Начинаем движение. Перебираемся через плетни и заборы, переходим вброд какую-то речушку и идем по кукурузному полю. Здесь множество кукурузных полей, все они не убраны, тяжелые кукурузные початки свешиваются со стеблей, иногда больно бьют по ногам.

Конечно, у немцев было какое-то передовое охранение, осветительные ракеты замелькали все чаще и чаще. И вдруг в их белую завесу втесалось несколько цветных. Мы не сразу поняли значение этой церемонии, но это неведение продолжалось не более минуты. На нас обрушился шквальный пулеметный огонь. Наверно, ни у одной снежной пурги не было столько снежинок, сколько цветных огоньков мчалось нам навстречу.

Что тут началось. Крики, стоны, беготня, кто бежит вправо, кто влево, кто назад, но никто вперед. Я сразу обнаружил, что возле меня уже нет никого из моего расчета, и бросился туда, направо, где вроде было понижение, и куда направлялось большинство бежавших, желая укрыться от бесчисленных смертельных огоньков. Добрался, сбросил миномет на землю, чтобы отдышаться. Что делать дальше, не знаю. Помогли немцы. Точно так же, как внезапно и массированно они обрушили на нас пулеметный огонь, теперь то же самое они сделали с минометами. Сразу, без пристрелки, и часто-густо. Вой мин, хлопанье разрывов, свист и щелканье разлетающихся осколков — под эту музыку мы все бросились только в одном направлении — назад, к своим огородам. Конечно, не все, а только живые.

Я перебрался через речку, вот и плетни, а за ними уже собравшиеся в кучки курсанты, слышны крики командиров, собирающих свои взводы. Если бы кому-нибудь из высокого начальства пришла в голову мысль применить на практике указание приказа № 227, наш батальон безоговорочно пригоден был для этого и весь без единого исключения подлежал к расстрелу, как трусы и паникеры. Начальства близко не было.

Слышу крики: «Минометчики!» Перебираюсь через три-четыре плетня, и вот они, наши. Собираемся по расчетам, наш расчет потерь не имеет, материальная часть вся цела.

Повторяться не буду. Часа через полтора мы снова пошли в наступление точно таким же образом и точно с таким же результатом, если не считать, конечно, тех, кто навек остался на том кукурузном поле.

Думаю, что командование наше намеревалось направить нас и в третью атаку, но это было невозможно по той простой причине, что после второй нас уже не удалось собрать и как-то организовать.

Вторая и третья ночи прошли точно так же, только во вторую ночь не вернулся из боя один курсант из нашего расчета, а под утро, после шестой за трое суток атаки, нам было приказано закрепиться на чистом поле за рекой.

Закрепиться, легко сказать! Под огнем, правда, не очень сильным, уже перед самым рассветом, неумело окапываемся своими несчастными лопаточками, стараясь только в одном — как можно глубже зарыться в земле, благо земля на пахоте мягкая. О минометах все забыли.

Место, где нам приказано «закрепиться», нельзя назвать удачным. Ровное, голое, вся наша позиция для немцев, как на ладони. И нет воды. Почему я так серьезно говорю о воде? Нам было сказано, что наши дивизионные продовольственные склады были разбиты немецкой авиацией, и все трое суток, что мы были на «закрепленной» позиции, нас кормили только сухарями и селедкой. К счастью (моему) у меня обнаружилось очень полезное для стойкого бойца Рабоче-крестьянской Красной Армии качество — я оказался совершенно нечувствительным к недостатку воды, даже после сухаря с селедкой. А большинство мучились страшно. Но до воды, до речки — четыреста метров, и днем туда мог отправиться только самоубийца. А у немцев уже и снайперы объявились, и были жертвы. Запасались водой ночью, хотя и это было небезопасно. Но сколько можно было взять воды в наши стеклянные фляжки, к тому времени у некоторых уже разбившихся. Набирали и в котелки, но их мало.

Я спросил у Сагателова, зачем мы бегали вместе со стрелками в атаки, если мы все равно не сделали ни одного выстрела, да и не могли этого сделать, хотя к последним атакам мы уже держались более или менее вместе своим расчетом, по крайней мере, Дикин, Григорян и я. Он ответил — для отражения возможной немецкой контратаки. Вот так. Если контратака была бы только пехотой, то мы бы отбивались минометным огнем, а если с танками, то противотанковыми гранатами. И бутылками. Нам выдали бутылки с КС, жидкостью, которая загоралась сама при контакте с воздухом. У нас один курсант чуть не сгорел, когда бутылка разбилась у него в кармане шинели. На нас ведь навешано много всякого разного, и шинель быстро не снимешь. Так что обгорел он здорово, его отправили в тыл.