Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Прочтение отобранных страниц с корнем вырвало мои последние иллюзии о предполагаемой неосведомленности Гитлера, о злоупотреблениях властью его подручными на Востоке. Нет, не было никаких перегибов власти на местах. Все, что мне представлялось обусловленным ожесточением войны, эксцессами, злой волей присланных из Берлина партийных комиссаров и не в меру ретивых военных администраторов, оказалось в действительности кропотливым осуществлением в жизни главных положений основного идеологического документа германского национал-социализма, автором которого был сам Гитлер.

Это был один из немногих случаев, когда советская пропаганда, которой мы привыкли не верить, не лгала. Да, гитлеризм нес народам России колониальное порабощение, национальное и культурное унижение, ставил своей целью превращение славян в послушный германским господам двуногий рабочий скот, который в случае строптивости можно и должно уничтожать для острастки других.

В итоге к концу 1943 года я принял решение не делать ничего, что могло бы способствовать победе гитлеровской Германии. Нет, я не произвел переоценки ценностей и не отдал предпочтения сталинскому режиму, как к «своему» меньшему злу. Нет, мне не приходило в голову искать путей искупления моей «вины» перед «Родиной». Перед ней я никакой вины не ощущал, и победа Сталина оставалась в моих глазах не меньшим злом моего народа, чем победа Гитлера.

Вместе с тем психологически такая установка на «выход из игры», на радикальное безоговорочное отвержение обоих сторон, могла иметь для меня только один конечный результат — мою смерть от руки победивших большевиков. Я начал сознательно подготавливать себя к такому концу, и мне действительно удалось выработать в себе «презрение к смерти» и полную невозмутимость при мысли о ней. Ничто при этом не указывало в моем внешнем поведении на происходившие во мне внутренние перемены, если не считать моей неприличной выходки с «Песней о Стеньке Разине» на рождественском товарищеском вечере.

События между тем шли, как всегда, своим чередом. В конце февраля я почувствовал себя очень плохо, и меня направили в больницу военгородка. Что со мной было на самом деле, трудно сказать. Главный врач больницы, пожилой с проседью оберштабсартц, что соответствовало званию полковника, осмотрел меня и установил тяжелую простуду. Лично я предполагаю, что это были первые признаки туберкулеза легких, который свалил меня годом позже. Меня положили в просторную светлую палату, в которой, кроме меня, было человек пять солдат и один унтер-офицер. Я мог наслаждаться кроватью с настоящим матрасом, свежим постельным бельем и сердечным уходом участливых медсестер. Главному врачу я почему-то полюбился. Но фамилию мою ему было трудно запомнить, и он называл меня привычным именем Кривой Рог. В течение января и в начале февраля вокруг этого города шли тяжелые бои, он ежедневно упоминался в сводках Верховного Командования и на некоторое время вошел в оборот немецкого языка.

Так дня два-три я провел в своеобразном «доме отдыха», болтая с товарищами по палате. Каждому из нас было, что рассказать. В такой обстановке я стал быстро поправляться и на вечернем обходе оберштабсартц сказал, что на следующий день он выпишет меня из больницы. Но вышло все иначе.

Вечером в нашу палату зашел солдат, недавно прибывший в наш военгородок с восточного фронта. Он узнал, что его товарищ, с которым он служил на Украине, лежит в больнице, и пришел его навестить. Оба служили на южном участке фронта в районе Умани и Черкас, где немцы только что потерпели крупное поражение. В ходе разговора мой товарищ по палате спросил посетившего его друга, помнит ли он лагерь советских военнопленных в Кировограде. «Как же не помнить?» — ответил друг и рассказал следующую историю.

В средине января крупные соединения советской армии вели наступление на Кировоград, и часть Войск Связи Военно-воздушных Сил, к которой принадлежал рассказчик, собиралась эвакуироваться из города. За день-два до эвакуации в часть пришло распоряжение отрядить группу солдат для охраны лагеря. Большая часть эсэсовской лагерной охраны была брошена на фронт, и не хватало солдат на сторожевых вышках.

В эту группу попал и рассказчик. Сутки они провели на вышках и в караульном помещении, ожидая смены. Наконец, они заметили проходившего мимо оберштурмфюрера (соответствует обер-лейтенанту в армии), сказали ему, что их часть эвакуируется и им пора вернуться в часть собирать вещи.

Офицер посмотрел на часы и сказал тоном, как будто он просил дать ему время позавтракать и выпить кофе: «Подождите. Через пять минут мы начинаем с расстрелом».

В лагере было около 5000 советских военнопленных. За несколько дней до этого они выкопали за лагерем очень глубокую яму (рассказчик назвал 15 метров), не зная, для чего они это делают. Расчет был, что пришедшие советские войска не будут глубоко копать и преступление будет скрыто. Все 5000 военнопленных были расстреляны командой СС.