Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Возведение доносительства в Советском Союзе в принцип идейного воспитания нового человека социалистического общества марксистского типа нанесло глубокую рану (надеюсь, еще излечимую) нравственному сознанию русского человека. Предатели и доносчики были и в немецком обществе, чему, конечно, радовались службы госбезопасности, но оно не знало культа Павлика Морозова.

«Доносчику — первый кнут!» — внушала мне с детского возраста мама, и я поверил ей больше, чем партийным воспитателям и пропаганде. Но ведь мама сама-то была воспитана в «проклятые царские времена». Я не смел нарушать честного слова. Личное достоинство человека неосуществимо вне сознания чести. Поскольку, однако, подлинная честь не может быть предметом товарных отношений и ее нельзя ни купить, ни продать (человек, предлагающий свою честь на продажу, уже самим этим доказывает, что у него ее нет, что он бесчестен), честь не котируется на глобальном рынке современности. Она деконструкционирована.

Между тем я продолжал играть с огнем и свободное от службы время посвятил изучению английского языка. С самого начала возникла серьезная проблема. У меня не было никого, кто мог бы познакомить меня с правильным английским произношением. Я был полностью предоставлен самому себе и мог воспроизводить английскую речь исключительно на основе данной в учебнике фонетической транскрипции английских слов. Правильная интонация английской речи оставалась вообще за пределами досягаемости. Сидя по вечерам в своей комнате, я громко произносил напечатанные в учебнике предложения. В результате, не имея никого, кто мог бы исправить мой выговор, я создал свой индивидуальный акцент, сохранившийся до сегодняшнего дня.

Мои русские товарищи по комнате были убеждены, что я сошел с ума.

Товарищи-немцы, заглядывая в нашу комнату, распознавали незнакомый им язык, безнадежно пожимали плечами и молча удалялись. Безусловно, я был неисправим. И вообще месяц август был самым неудачно выбранным месяцем для деятельности подобного рода.

Месяц начался восстанием в Варшаве и завершился восстанием в Словакии. На восточном фронте в начале августа советская армия перешла Вислу. На юге, в Италии, союзники заняли Флоренцию. На западном фронте 25-го августа пал Париж. Фронты неумолимо подвигались к границам Германии. Сам собой напрашивался вывод: я ожидаю победы союзников, во всяком случае, западных, и готовлюсь к встрече с ними.

Опять-таки в августе были казнены участники заговора 20 июля. В кинотеатре военгородка я видел кадры понедельной кинохроники о процессе над ними и вынесении им смертного приговора.

Много позже из книг по истории ІІ-й Мировой войны я узнал, что август был месяцем акции гестапо против групп сопротивления, социал-демократов и коммунистов и также месяцем массового истребления в газовых печах Аушвица неугодных расовых групп: евреев и цыган.

Вскоре мне стало ясно, что моему бунтарству решили положить конец. В сентябре приказом я был переведен из штаба отдела в 4-ю роту, что было явным понижением статуса. В то же время цель перевода оставалась неясной. В роте не знали, что со мной делать. Я там был не нужен. Я продолжал жить при штабе в той же комнате, в которой я жил с моими русскими товарищами. Также меня сняли с землекопных работ и вернули в котельную.

Возможно, что это было только начало, и более серьезные испытания были впереди. Но вдруг, неожиданно для меня, в моей жизни произошел крутой поворот. Недели через две после моего перевода в роту я получил письмо от мамы. Мама сообщала, что она жива и здорова и в составе Казачьего Стана походного атамана Т.Н. Доманова прибыла в Северную Италию. Ее терско-ставропольская станица расположилась возле итальянского города Жемона.

Письмо мама послала с терским полковником Зиминым, который по казачьим делам был командирован в Берлин, в Главное Управление Казачьих Войск. Мой ответ (как писала мне мама) я должен доставить в Главное Управление Казачьих Войск и передать полковнику Зимину, а он, вернувшись в Италию, вручит его ей.

Сказано — сделано. В тот же вечер я написал мое ответное письмо. На другой день, на утреннем построении роты, ротный фельдфебель спросил, есть ли у солдат вопросы. Я поднял руку, сообщил о письме мамы и попросил разрешения съездить в Берлин, чтобы через Главное Управление Казачьих Войск отослать мой ответ.

Разрешение было тут же дано, и я отправился в путь. Переправившись на маленьком пароходе через озеро Ванзее и пересев на поезд-электричку (автобусы больше не ходили в Берлин из-за нехватки бензина), к полудню я добрался до Главного Управления Казачьих Войск. В большой передней я увидел военных с незнакомыми мне погонами и гражданских лиц. Все они говорили по-русски, и я вдруг почувствовал себя дома, среди своих.