Трагедия казачества. Война и судьбы-5

Следующий допрос начался, как я и ожидал: он снова задал мне свой длинный и идиотский вопрос, а я отвечал: не перебегал, не было сговора, не было шайки, не было главаря. Однако на этот раз перебранка наша на этом не закончилась. Дверь открылась, и вошел майор, которого я до сих пор не видел.

— Ну что, не признается? — обратился он к следователю.

— Не признается.

— Понятно. Крепкий мерзавец попался. Их там, на курсах, так идеологически накачали, что они теперь и под расстрелом отпираться от всего будут.

Он подошел ко мне вплотную.

— А ну, подними голову! Смотри на меня!

И тут он не то, чтобы ударил, а как-то так двинул кулаком в правую скулу, что я свалился со стула, больше от неожиданности, чем от силы удара.

— Заканчивай с ним, хватит возиться! — сказал этот гадючий майор следователю, уходя из кабинета. — А не признается, вызови Петрова и Сидорова (фамилии я называю предположительно, я их не помню).

— Слышал? Пора тебе образумиться. Только хуже себе делаешь.

Допрос на этом закончился. Вернувшись в камеру, я никому ничего не рассказал, но соседи заметили, что со мной что-то не в порядке. Я от всех расспросов отмолчался, ибо знал, чем все это закончится. Вся камера, за исключением всего нескольких человек, твердо держалась мнения, что если то, что тебе нагло навязывают, не пахнет вышкой или каторгой, подписывай, не задумываясь, береги здоровье и зубы. Если бы я рассказал о последнем допросе, на меня бы обрушилась лавина советов: подписывай, не доводи до мордобоя.

Следующий допрос: все то же самое, те же его вопросы, те же мои ответы, его утверждение, что мое «признание» никак не повлияет на мой приговор, мой вопрос, за каким тогда чертом нужно это признание. Наконец он замолкает, встает из-за стола и выходит из кабинета, оставляя дверь открытой. А в эту дверь входят два бугая-сержанта, скорее всего те самые Петров и Сидоров, о которых упоминал майор.

Подходят ко мне.

— Значит, не хочешь говорить правду? — говорит один из них.

— Я говорю правду.

— Это по-твоему, а по-нашему — врешь, сука.

И — первый удар по лицу, а чтобы я не упал, то второй удар — с другой стороны. И бьют — неторопливо и умело, сопровождая удары непрерывным матом. Я пытаюсь закрыть лицо руками, они иногда бьют своими тяжелыми кулаками через руки, иногда отрывают руки от лица. Чувствую кровь во рту, вспоминаю, что многие люди уже потеряли зубы в этих кабинетах. Жду, что сейчас они свалят меня на пол и начнут бить сапогами, в сердце вползает страх, вспоминаю того киномеханика — что с ним сделали и во что его превратили.

Слышу громкое «Хватит!» — это в кабинет возвратился следователь. Оба бугая, отпустив еще по одному удару «на посошок» и выразив свое отношение ко мне дополнительной матершиной, выходят из кабинета.

Я сижу на стуле, низко опустив голову, мне больно и стыдно. И вроде бы не плачу, но слезы и сопли сами текут, а вытереть их мне нечем, и я только размазываю их по лицу.

— И оно тебе нужно? — говорит следователь.

— А вам оно нужно? — заикаясь, кричу я истерическим голосом.

— Значит, нужно, — отвечает он и бросает мне полотенце.

Возвращаюсь в камеру, снова никому ничего не рассказываю, да в этом и нет необходимости, и так все видно. Я сижу, отвернувшись от всех, а возле меня на верхних нарах разворачивается дискуссия на тему: зачем следователю устраивать со мной такую комедию. Дискуссию вели в основном аристократы— верхненарники. Аристократы, потому что спальное место зависело от времени нахождения в камере, следовательно, на верхних нарах находились те, кто дольше всех жил в камере и поэтому больше знал и лучше соображал в делах следствия в тюрьме.

Однако самое правильное, по-моему, мнение высказал один только что поступивший в камеру человек, еще спавший на полу. С его мнением согласились все, и я привожу его полностью, насколько сохранила память.

Вот его речь.

«В советских судебных документах, материалах следствия, обвинительных заключениях, приговорах вы не найдете слов «попал в плен», а только «сдался в плен». Юркин следователь занес в протокол с его слов обстоятельства его пленения и, похоже, даже поверил ему. Но потом сообразил, или кто-то ему подсказал, что эти обстоятельства никак не стыкуются с формулой «сдался в плен», так как эта формула предполагает какие-то осознанные действия: поднял руки, что-то крикнул и так далее. А всего этого не могло быть в записанных протоколах. И чтобы ему подогнать материалы следствия к нужной в обвинительном заключении формуле «сдался в плен», ему нужно было изменить все обстоятельства пленения, то есть зафиксировать добровольность попадания в плен. Вот он и старается, иначе у него просто не примут обвинительное заключение. И он абсолютно прав, когда говорит, что такое признание никак не повлияет на Юркин приговор».

Было единогласно решено: мне признание подписывать и не ожидать следующего мордобоя, который обязательно будет тяжелее.

Но я решение еще не принял, хотя разумность всех приведенных выше рассуждений абсолютно признал.