Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.

Истоки революционного гуманизма нам еще предстоит рассматривать, но в данный момент вполне уместно привести поучения великого М.А. Бакунина[136] в его письме к одному из его родственников-помещиков. Написано это было не где-нибудь, а в том же Алексеевском равелине Петропавловской крепости в 1852 году, куда неутомимый революционер был засажен благодаря проискам международной реакции: «Хотя я и небольшой друг телесных наказаний, но я вижу, что, к несчастью, они еще очень нужны — вели же сечь, дорогой друг, вели сечь, но никогда не секи сам»[137] — гуманный Бакунин, как видим, не призывал к чисто физиологическому садизму — и на том спасибо!

Но какое право вся эта помещичья мразь имела не только так действовать, но даже рассуждать?

Чичерин ссылается на вековые традиции, но это совершенно необоснованно: всего лишь жалкий процент русских дворян имел происхождение, уходившее в глубь веков, и пользовался правами, об истоках которых уже было прочно забыто, — в том числе сам Чичерин. Большинство же остальных помещиков первой половины XIX века имело лишь дедушку, прадедушку или в лучшем случае прапрадедушку, выбившегося из серой массы и обеспечившего тем самым всех своих потомков наследственным правом силой заставлять трудиться тех, кому меньше повезло при рождении!

Да могла ли и древность обычая оправдывать подобное обращение с людьми?

Разлад двух цивилизаций — господской и народной — углублялся и поддерживался в России еше со времен Петра I исключительно ради своекорыстных интересов господ, изо всех сил и до последних возможностей цеплявшихся за сохранение своих привилегий и материального достатка.

Забота о сохранении тотальной неграмотности народных масс была одним из краеугольных камней помещичьей политики.

В начале 1770-х годов, например, широко рекламировались типовые инструкции деревенским управляющим, составленные ведущими идеологами тогдашней эпохи. Один из них, уже цитировавшийся, недвусмысленно формулировал: «весьма надобно и должно, чтоб управители и приказчики в каждом селе и во всей деревне, по самой меньшей мере одного человека знающего читать и писать содержали, и, выбирая от лучших мужиков робят мужеска полу от 6 до 8 лет, велели б учить грамоте и нужнейшим по христианской должности молитвам, а кои окажутся из них понятнее и надежнее, тех обучать и письму; однако столько, чтоб в деревне, сто душ[138]имеющей, писать умеющих крестьян более двух или трех человек не было; ибо примечается, что из таких людей научившиеся писать знание свое не редко во зло употребляют, сочинением фальшивых пашпортов и тому подобного».[139]

Россия оставалась страной всеобщей неграмотности. Даже через сто лет, в 1867–1868 годах, среди призванных в армию рекрутов (молодые, здоровые мужчины!) умеющие читать и писать составляли жалкое меньшинство.

Только каждый третий, призванный тогда в столичной Петербургской губернии, был грамотен, менее 20 % таковых оказалось в Московской губернии, а менее 5 % — в порядке убывания в губерниях Тамбовской, Уфимской, Витебской, Харьковской, Казанской, Пензенской и Полтавской, в последней — только 2,8 %![140]

В то же самое время комплекс неполноценности, неизбежно порожденный знакомством российской верхушки с заведомо более высокой европейской культурой, постепенно изживался. Наиболее культурные слои, постоянно пополняемые импортируемыми с Запада зарубежными специалистами, уже к концу XVIII века чувствовали себя при сравнении с европейцами все более и более на равных.

К тому же и Запад в значительной степени терял очарование сказочно высокого превосходства: сперва кровавый ужас Великой Французской революции, затем антигуманизм промышленных преобразований в Англии, а потом и в остальной Западной Европе, также сопровождаемый революционными потрясениями, подрывали основы мечтательных иллюзий прозападно настроенных россиян.

1.5. Сельское хозяйство требует реформ

После Пугачевщины в России на многие десятилетия установился политический застой, порожденный страхом рецидива крестьянских волнений.