Трагедия Цусимы

Г. не выворачивал чемоданов (у него у самого их не было), но зато выворачивал карманы, а когда содержимое их иссякло, принялся писать чеки, которые ходили в Маньчжурии не хуже золота…

Перед отходом экспресса я обратился к нему с вопросом:

— Куда вы теперь?

— С ними же, дальше…

Но тут мы на него напали и стали доказывать, что ехать на север ему нет расчета, что теперь-то и настало время, когда в Порт-Артуре дела делать, когда его присутствие там необходимо. Особенно наседал полковник Л. Думаю, однако, все мы несколько лукавили и не столько заботились о выгодах Г., сколько хотели сохранить для себя очевидца событий, о которых, в пылу благотворительной горячки, не успели расспросить его толком.

Однако же Г. поначалу был неумолим.

— Нет, господа, война — ваше дело, а я штатский и смирный человек и совсем не хочу, чтобы меня зря убили. Поезжайте себе воевать, а я поеду туда, где безопаснее…

Довод был убедительный, но его разбил начальник поезда (прапорщик запаса артиллерии).

— Поверьте, уважаемый М. А., - заявил он, — что пока наместник в Порт-Артуре — это место самое благонадежное. Если только запахнет жареным, он там не останется. Тогда и вы с ним уезжайте, а бросать свое дело, да еще в такое время, — прямой убыток!

Это рассуждение покорило Г., который и без того уже, в нашем обществе, несколько отошел от того состояния паники, в котором поддерживало его пребывание в поездах беглецов.

Экспресс покатил на юг, а мы сидели с ним за чаем в вагоне-столовой и жадно слушали новости. Узнать пришлось не Бог весть как много. Без объявления войны, японские миноносцы вечером 26 января атаковали нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде без сетей и со всеми огнями. Выходило так, что сравнительно дешево отделались. Могло бы быть много хуже.

— Но, понимаете, когда я утром увидел под маяком на мели «Ретвизан», «Цесаревича», «Палладу»… Русская эскадра! Наша эскадра! Господи!..

Он схватился за голову… И, слушая его, глядя ему в глаза, я верил его ужасу, его горю… Он был по природе чужой, но он так сжился с ней, с этой эскадрой, что тут не было места коммерческому расчету… и полу шуточное название «старого приятеля» невольно сменялось в душе другим — «старый друг»…

— Но каковы повреждения?

— Не знаю точно… «Ретвизан» — в носовой части, «Цесаревич» — корма, чуть ли не винты… И для них дока нет! Понимаете, дока нет!.. «Паллада» — пустяки — дыра большая, но в доке починят… Ай-ай-ай! Как можно? Как можно? Говорят: приказано — экономия… Ну, пусть экономия, но зачем отвечать — «так точно, все обстоит благополучно»… Теперь, наверно, будут строить! И денег не пожалеют!.. Поздно!.. Ах!.. Наша эскадра!..

— Снявши голову, по волосам не плачут. Нечего горевать задним числом, — угрюмо промолвил старый путеец. — Как-нибудь надо выкручиваться. Что-нибудь делать будем…

— Умирать будем! — звенящим, нервным голосом крикнул с соседнего стола молодой артиллерийский подпоручик…

— Это наша специальность… Жаль только, если без толку… — мрачно отозвался тут же сидевший пожилой капитан…

— Но дальше? дальше?

— Что ж дальше? — 27-го пришли, постреляли 40 минут и ушли. Как было дело, право, не знаю. Нарочно стреляли по городу или перелеты — не спрашивал… Просто — бежали все, кто мог… Говорили, если бы крепость была готова к бою, им бы здорово попало, но только у нас…

Рассказчик вдруг замолчал, боязливо оглянувшись, и ни за что не хотел доканчивать начатой фразы.

— Приедете в Артур — сами узнаете. У вас ведь там знакомые… — скороговоркой шепнул он мне на ухо.

Гнетущее впечатление общей паники, по своей внезапности ошеломившее нас в Харбине, постепенно проходило по мере движения экспресса на юг. На станциях наблюдалось необычное оживление, скажу даже, суета, но суета деловая, без признаков растерянности.

Настроение, господствовавшее на линии, какими-то неуловимыми путями сообщалось и населению поезда. Полковник словно помолодел на 20 лет, забыл про свои недуги и явно пренебрегал не только погодой, но даже и фенацетином. Начальник поезда яростно доказывал всем и каждому (хотя никто с ним не спорил), что никакое начальство не имеет права не пустить его в строй, в одну из батарей отдельного восточно-сибирского дивизиона, где он был вольноопределяющимся, что для комендантства над воинскими поездами найдется довольно народу, но он, прапорщик запаса, должен быть на своем месте…

— Наши, наверно, пойдут в первую голову! — восклицал он. — Наши не выдадут! — И он, видимо, даже жалел нас, незнакомых с «его» батареей.

— Первый блин комом — велика важность! — басил путеец. — Скажем так: насыпали! А дальше? Ведь за нами — Россия! — И, пародируя манифест отечественной войны, он возглашал: — Отступим за Байкал! Оденемся в звериные шкуры! Будем питаться монгольскими лепешками, но не положим оружия, доколе ни одного вооруженного неприятеля не останется не только в пределах нашей территории, но даже и на материке Азии!