Трагедия Цусимы

Сегодня же приезжал Танака, недавно произведенный в капитаны 2-го ранга. Прислан от имени морского министра и начальника главного морского штаба справиться о здоровье адмирала. Привез посылку международного комитета Красного Креста — 5 ящиков египетских папирос и 5 ящиков шампанского. Пресимпатичный тип, вроде моего старого приятеля Номото. Посылку адмирал передал в общее пользование обитателей храма».

«11 сентября. — Словно опять настало лето. Чудный теплый вечер».

«12 сентября. — Небогатое уже два раза был у адмирала и подолгу сидел, но я с ним не виделся. Японское правительство, осведомившись официально, что он и его командиры исключены из службы, т. е. перестали быть военными, немедленно их освободило. Завтра они уезжают. Небогатов приходил прощаться. Случайно встретились на веранде. Он меня задержал и разговорился… Я поколебался в моем первоначальном суждении, которого держался до сих пор. (С офицерами его отряда я никогда не заговаривал о сдаче. Зачем бередить раны? — и так тяжело.) В самом деле, положение было отчаянное: японцы, командуя дистанцией, держались на 50–60 кабельтовых и расстреливали их, как на учении, в полной безопасности… Какой ужас! И вот в чем позор!.. Он сообщил, что торопится в Россию для того, чтобы просить суда. Пусть все знают, в чем именно он виноват. Он не имел возможности нанести никакого вреда неприятелю; оставалось — потопить корабли и спасать команду. Он был уверен, что при этом погибнет не менее 75 %, и не решился собственным сигналом потопить полторы тысячи своих подчиненных. «Духу не хватило! в этом виноват… Не за себя же я беспокоился? Для меня, для адмирала, нашлись бы спасательные средства!.. Нарочно захотел бы топиться, и то бы спасли… Да и японцы первого бы подобрали как трофей… Не за себя! за них!.. Сердце не выдержало… За это пусть и судят!» Да, это был единственный аргумент для его оправдания, но аргумент веский. За себя лично ему, конечно, бояться было нечего; значит, если он сдал корабли, а не уничтожил их, то не ради спасения собственной жизни».

«13 сентября. — Тепло, но дождь».

«14 сентября. — Утром приехали французский посланник Armand и морской агент, лейтенант Martini, в сопровождении Окамэ и майора. Адмирал по обычаю смотрел на Окамэ, как на пустое место, и даже объяснил Арману, что поступает так намеренно, ибо этот генерал-майор позволил себе читать ему наставления о воинской дисциплине и благонравии. Вечером Armand давал нам обед в «Miako Hotel». Были и японцы».

«15 сентября. — День без приключений». «16 сентября. — В 10 ч. 20 мин. утра легкое землетрясение».

«17 и 18 сентября. — Холодно и тоскливо».

Глава VIII Жизнь и обычаи военнопленных. ― Японская система булавочных уколов. ― Наши крайние правые и крайние левые

Девятнадцатого сентября. ― Очень беспокоит большой палец на левой ноге. Недели через две после операции он совсем было зажил, и вскоре же вместо срезанного начал расти новый ноготь. Тут-то и пошли неприятности. Без всякой видимой причины палец делался болезненным, багровел, воспалялся. Доктора пожимали плечами и говорили, что это виноват шрам, из-за которого новый ноготь не может расти нормально. Приказали по три раза в день размачивать его в горячей воде. На время это помогало; потом боли возобновлялись. Путешествие из Сасебо в Киото я совершил в просторных туфлях. В Киото доктор тоже все свалил на ноготь и предписал, пока он не вырастет, держать палец в согревающем компрессе. Не смею не верить, но сильно озабочен вопросом: как надену сапоги при отъезде? Правая нога медленно, но верно крепнет и становится послушной, хотя все еще, когда идешь задумавшись и не наблюдаешь за ней, вдруг начинает загребать. Болит только при перемене погоды».

«20 сентября. ― Утром в моей комнате +10 '/2 °R».

«21 сентября. ― Живем как в тюрьме. Разница только та, что много света и воздуха. Последнего, да еще холодного и сырого, даже в избытке».

«22 сентября. ― Сегодня мирный договор прибыл в Японию на ратификацию.

Откуда-то достали Апухтина и устроили литературный вечер. Д. недурно читает. Как резко чувствуется, что Апухтин писал не ради заработка и даже не ради славы, а просто потому, что в известный момент хотелось писать. Он не «сочинял», не искал сюжетов, они сами выплывали со дна души, давая верную картину настроения, которое владело им в данный момент… Как удивительно типично это прощальное письмо самоубийцы к прокурору, этот небрежно-шутливый тон, за которым прячется такое безысходное отчаяние, такая нестерпимая боль от сознания, что все ― в прошлом, и ничего―в будущем…

Где ты, мой грозный бич, каравший так жестоко? Где ты, мой светлый луч, ласкавший так тепло?..