Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Все эти воспоминания, переплетаясь еще с другими, такими же живыми и возбуждающими, сливались с экстазом настоящей минуты, который наконец дошел до того, что Пьер почти не в силах был выдерживать его. Мощная волна подымала его и неудержимо влекла к тому часу, когда Эли вся будет принадлежать ему. И он чувствовал, что час этот близок.

Есть ли хоть один мужчина, любивший и уважавший любимую женщину, который не вспомнит с грустной нежностью про такие минуты, про невыразимое блаженство: уверенность в грядущем еще пленительнее, еще глубже, чем благодарность за свершившееся? Но как немного людей, которые, подобно Пьеру Отфейлю, могли наслаждаться, упиваться этим дивным ощущением на лоне природы, светозарной, необъятной, напоенной живыми вздохами неба и моря! Как немного людей, для которых это незабвенное создание — первая настоящая любовница — обладала несравненной привлекательностью иностранки, загадочной женщины, очаровывающей, как неслыханная музыка, как неизвестный аромат цветка!

Это полное отсутствие сходства между Эли и другими женщинами, которых он встречал, окончательно усыпляло в молодом человеке наивное угрызение, сопровождавшее его прежние падения. Он забывал даже то, что составляло главную преступность, то, что должно было бы отравить этот час упоения: Эли была замужем. Она отдалась уже одному мужчине и при его жизни не имела права отдаться другому. Пьер не был настолько религиозным, чтобы уважать в браке мистический характер таинства. Но в то же время он свято хранил в сердце заветы, всосанные с молоком матери; его семейные традиции были благородны, он насквозь был проникнут духом законности и потому всем своим существом восставал против нравственной грязи адюльтера.

Но Эли позаботилась, чтобы он не встречался с эрцгерцогом, и это ей легко удалось. Принц почти не показывался на глаза жене после той страшной сцены, даже обедал с глазу на глаз с Вердье в особые часы. Этот невидимый муж рисовался в воображении Отфейля не иначе, как в виде деспота и палача. Его жена была не женой, а жертвой, и молодой человек слишком страстно сочувствовал ей.

Это сожаление окончательно уничтожило всякие следы угрызений совести, тем более, что он беспрестанно в течение этих двух недель читал на лице своей возлюбленной постоянное возмущение против недостойного шпионства гнусного барона Лаубаха, этого адъютанта с физиономией Иуды.

Можно себе представить, до какой степени этот добровольный сыщик докучал Эли своим несносным выслеживанием, если воспоминание о нем промелькнуло в мыслях молодой женщины в тот момент, когда она забывала, когда она желала забыть все, кроме сладострастного неба, лежащего моря, яхты, как бы затерявшейся между этим небом и этим морем, и возлюбленного, который, обжигая ее страстными взорами, говорил:

— Помните, как мы беспокоились четыре дня тому назад, когда поднялся страшный ветер, и мы думали: «Не поедет яхта»?.. И обоим нам пришла в голову одна и та же мысль — пойти на Круазетту и посмотреть на бурю!.. Я чуть было не сказал вам: «Благодарю», чуть не бросился на колени, когда встретил вас там с мисс Марш…

— А потом вы подумали, что я рассердилась на вас, — молвила она, — потому что я прошла быстро и почти ни слова не сказала вам… Я заметила профиль Яго-Лаубаха… Ах, — прибавила она, — какое блаженство сознавать, что все, кто находится здесь на борту, — друзья, неспособные на предательство! Марш, его племянница, Андриана — это воплощенная честность… Маленькие Шези легкомысленны, фривольны, но подлости в них ни капли… Даже когда не боишься предателя, все равно, одно его соседство отравляет самые блаженные минуты. А как грустно было бы, если бы мне отравили эту минуту…

— О, я понимаю вас! — воскликнул он, бросая на нее нежный взгляд влюбленного, который радуется, подмечая совпадение в своих чувствах и в чувствах обожаемой женщины. — У меня совсем как у вас! Присутствие отвратительной личности сжимает мне сердце, как тисками… На другой вечер я встретил у вас Наваджеро, о котором Корансез столько наговорил мне, и один вид этого мошенника отравил мне весь визит. А между тем у меня в кармане лежало письмо, которое вы мне накануне написали. Знаете, то, которое кончается: «Любите меня бесконечно, даже еще более, и мне все еще будет мало…»

Они засмеялись, и он, следуя за ходом своих дум, мечтательно продолжал:

— Странно, что не все так думают об этом. Для некоторых, и притом чудных людей, прямо какое-то удовольствие констатировать людскую подлость. У меня есть один друг в таком роде: тот Оливье Дюпра, о котором я вам уже говорил и которого вы знавали в Риме… Я никогда не видел его таким веселым, каким он бывал, когда попадал на явную, очевидную гнусность. Как огорчал он меня этой чертой характера! А между тем это был человек в высшей степени чуткий, с нежным сердцем, с высокоразвитым умом… Можете вы объяснить это?