Трагическая идиллия. Космополитические нравы

У эрцгерцога была еще одна оригинальность: он постоянно носил, даже на балах, высокие сапоги и благодаря этому имел возможность сейчас же после закуски отправляться пешком в сопровождении то адъютанта, то Вердье в бесконечные ночные прогулки. Иногда он продолжал их до трех часов утра, и это было для него единственное средство успокоить свои больные нервы. Крайняя нервность ясно выражалась в его руках, очень изящных, но обожженных кислотами, почерневших от металлических опилок, изуродованных химическими инструментами. Его пальцы постоянно сжимались в беспорядочных жестах, по которым можно было угадать основное качество его характера: ту моральную шаткость, которой в нашем языке нет определенного названия, эту неспособность остановиться на каком-нибудь ощущении или на каком-нибудь решении.

В этом и заключался секрет того недоброжелательства, которое распространял вокруг себя этот человек, столь замечательный в некоторых отношениях, и от которого страдал прежде всего он сам. Чувствовалось, что в руках этого странного и порывистого человека должно рушиться всякое дело. Внутренняя, непреодолимая разнузданность мешала ему приспособиться к среде, обстоятельствам и требованиям необходимости. Эта одаренная натура была неспособна приспособляться.

Может быть, разгадку этой внутренней неуравновешенности надо было искать во владевшей им мысли о том, что одно время он был так близок от престола, а потом потерял его навсегда; что он видел, как совершались самые непоправимые ошибки в политике и на войне, он сознавал их в самый момент их выполнения и не в силах был воспрепятствовать. Например, в начале войны 1866 года он начертал план кампании, который мог бы изменить карту Европы за вторую половину нашего столетия. И вместо того ему пришлось рисковать своей жизнью, выполняя маневры, явную гибельность которых он предвидел. Каждый раз, когда наступала годовщина знаменитой битвы, в которой он был ранен, он становился буквально сумасшедшим на сорок восемь часов.

То же самое происходило с ним всякий раз, как он слышал имя какого-нибудь великого воинствующего революционера. Эрцгерцог не мог простить себе слабости, благодаря которой он сохранял все преимущества, связанные с его титулом и саном, в то время как отвлеченно-теоретические вкусы и удары неудачной судьбы заставили его присоединиться к убеждениям крайнего социалистического анархизма. Вообще казалось, что удивительно образованный, много читавший и прекрасно говоривший принц неуловимой едкостью своей критики вымещал на других собственную непоследовательность. В его одобрительных речах всегда была какая-то злостная, жестокая нотка.

Только научные изыскания и их неопровержимая достоверность давали, казалось, этому неупорядоченному уму некоторое успокоение, как бы почву под ноги. С того времени, как разлад с женой привел к негласному и благопристойному разводу по приказанию свыше, с того времени эти изыскания еще более поглотили его. Уединившись в Каннах, где его удерживал хронический ларингит, он так много стал работать, что из любителя превратился в профессионального ученого и целым рядом важных открытий в области электричества завоевал себе некоторую славу в мире специалистов.

Правда, враги его распространяли слух, что он просто публикует под своим именем труды Марселя Вердье, бывшего воспитанника Нормальной школы, несколько лет уже работавшего в его лаборатории. Но надо отдать справедливость эрцгерцогу, эта клевета, которую Корансез повторил Отфейлю, ничуть не задевала пылкого и ревнивого чувства, которое питал странный человек к своему помощнику.

Последней чертой в характере принца, неровного, взбалмошного и, следовательно, глубоко, страстно несправедливого, было то, что все чувства основывались у него на капризе. История отношений с женой воспроизводила историю всей его жизни. Он всю жизнь растратил на переходы от беспричинных симпатий к беспорядочным антипатиям относительно одних и тех же людей, и причина этого лежала исключительно в полной неспособности сознательно относиться к своим настроениям, той неспособности, которая сделала из этого богато одаренного человека тираническую, разочарованную, злонамеренную, глубоко несчастную личность и, заимствуя у Корансеза плоскую, но весьма справедливую остроту: «крупный неудачник «Готского Альманаха».

Госпоже де Карлсберг давно уже приходилось иметь дело с этим странным характером, и она изучила его до тонкостей. Слишком много вынесла она от него и потому не могла, со своей стороны, относиться к нему справедливо. Вообще, женщины из всех недостатков труднее всего прощают мужчинам духовную неустойчивость. Не потому ли это, что она диаметрально противоположна самой мужественной добродетели — твердости? Благодаря своей чуткости баронесса умела читать на взволнованной физиономии неудавшегося императора признаки приближающейся бури, как моряки угадывают ее по виду неба и моря.