Трагическая идиллия. Космополитические нравы

— А я теперь не побоюсь, — возразила госпожа де Шези. — Все те же глупости, что говорят эти господа и нам. Вот послушайте… Я останавливаюсь у прилавка цветочника, и он там останавливается, рядом со мной, слева. Слышу опять: «Кха-кха!» Он заговаривает. «Вот чудные розы, мадам», — говорит он мне. — «Да, месье, вот чудные розы». — «Вы очень любите цветы, мадам?» Только что собралась я ответить: «Да, месье, я очень люблю цветы», как вдруг справа слышу голос, который перебивает меня: «А, Ивонна, вот вы где!» И вот я сталкиваюсь нос к носу с княгиней Верой Павловкой и в ту же самую минуту вижу, что мой преследователь становится красным, как розы, которые мы вместе рассматривали, и склоняется перед ней. А она продолжает со своим русским акцентом: «Идеал! Дорогая моя!.. Позвольте представить вам графа Сергея Комова, одного из самых милых моих соотечественников…» Картина…

Хорошенькая насмешница Ивонна рассказывала о своей ребяческой выходке с удовольствием, которое часто наблюдается, но совершенно необъяснимо и которое испытывают многие светские женщины, соприкасаясь с полусветом. Едва успела она кончить свой рассказ, как неожиданно вошло еще одно новое лицо, которое задержало смех и порицание на устах подруг, слушавших этот веселый рассказ.

Эта особа был не кто иной, как эрцгерцог Генрих-Франц, с закопченным, как всегда, лицом, с тяжелыми сапогами на ногах, со своей высокой, сухощавой фигурой, одетой в блузу темного цвета, которая пятнами и грязью напоминала про лабораторию. Он, как обещал вчера, запретил Вердье завтракать у баронессы. Сам он тоже не присутствовал. Учитель и ученик поели между двумя опытами, как пришлось, стоя и в рабочих передниках, на уголке одного из горнов. Затем принц удалился, сославшись на желание отдохнуть. Может быть, он действительно хотел соснуть, а может быть, он думал произвести решительный опыт, который позволил бы ему определить степень близости, установившейся между мисс Марш и его препаратором. Конечно, он не сказал Вердье, кто завтракает у баронессы, а тот тоже ни слова не сказал ему.

Итак, когда он вошел в зал и заметил, что американка и молодой человек интимно разговаривают в сторонке, то прилив страшной ярости исказил его лицо. Глаза его метали молнии, когда он обводил взором сначала одну группу, потом другую. В эту минуту, если бы он был государем, он всех их заковал бы в кандалы: свою жену, главную виновницу измены; госпожу Брион и госпожу Бонаккорзи, потому что госпожа де Карлсберг любила их; госпожу де Шези и Отфейля, потому что они благосклонными свидетелями присутствовали при этом разговоре! Властным голосом, едва сдерживаясь, он крикнул из одного конца комнаты в другой:

— Господин Вердье!

Вердье повернулся. Смущение, обусловленное неожиданным появлением принца, унижение от такого обращения в присутствии женщины, которую он любил, невыносимость ига, которое он долго терпел… О, сколько сложных чувств звучало в тоне, которым он ответил:

— Государь?..

— Вы нужны мне в лаборатории, — молвил эрцгерцог. — Не угодно ли пожаловать, и немедленно.

В свою очередь глаза препаратора метнули молнию ярости. В течение нескольких минут свидетели этой тяжелой сцены наблюдали в лице этого достойного человека, так третируемого, трагическую борьбу гордости с признательностью. Эрцгерцог был необыкновенно добр к семье молодого человека. Он оказывал ему такие услуги деньгами, которые тяжело сознавать, когда благодетель злоупотребляет ими…

Вердье все смотрел на эрцгерцога. Такие взгляды бросает на своего хозяина несправедливо побитая собака: вцепится ли она ему в горло, послушается ли она его? Но молодой человек слишком хорошо знал принца, чтобы в настоящий момент не склонить перед ним головы. Он боялся, что гнев этого несдержанного человека перейдет всякие границы, и на голову Флуренс Марш падет удар дикого оскорбления. Может быть, он подумал также и о том, что его роль, как наемника и служащего, допускала только одно проявление собственного достоинства: безупречной корректностью отвечать на несправедливую жестокость хозяина.

Прошло несколько минут в этом тягостном колебании и наконец он ответил:

— Я иду, государь…

И, взяв руку мисс Марш, он в первый раз осмелился поцеловать ее, говоря:

— Извините меня, мадемуазель, что я так оставляю вас, но надеюсь, что скоро поправлю это… Дамы, господа…

И он последовал за своим ужасным патроном, который, увидев, что Вердье поднес к своим губам руку мисс Марш, вышел так же грубо, как и вошел.