Трагическая идиллия. Космополитические нравы

Все эти мысли ясно предстали пред ней тотчас же после ухода Отфейля. Как и в первый раз, она проводила его до порога теплицы, держа за руку и показывая дорогу среди мебели, расставленной по темной гостиной. Она умилялась и гордилась, чувствуя, что рука молодого человека не дрожит: он равнодушен к опасности.

Холодный ночной воздух заставил ее вздрогнуть. Последние объятия; уста их слились в последнем, жадном поцелуе, прощальном поцелуе. Расставанье всегда раздирает душу, когда вы любите: судьба так изменчива, несчастья наступают так неожиданно… Еще несколько минут ожидания, пока не замолкли его шаги в пустынной аллее сада, и она вернулась. На ее одинокой постели успело уже остыть то место, где лежал ее возлюбленный. И вот тут, среди внезапной тоски, вызванной разлукой, ее ум пробудился от сна забвения и неги, в который был погружен эти последние часы: ощущение действительности вернулось к ней и страх обуял ее.

Страх был жестокий, но недолгий. Эли принадлежала к боевым натурам. Когда доходило до дела, она была способна выиграть самую рискованную игру, а размышляя заранее, она выказывала ту энергию, которая позволяет дать себе ясный отчет в положении дел. Подобные души, сильные и ясные, не предаются лихорадочным страхам болезненного воображения, которое заставляет слабых людей терять голову. Они ясно видят приближение опасности. Вот почему в разгар зарождающейся страсти к Отфейлю Эли предвидела с уверенностью столкновение между своей любовью и дружбой Оливье к Пьеру — разговор с госпожой Брион доказывал это.

Но то же самое смелое чувство действительности заставляет подобных людей перед лицом опасности измерять ее. Они с точностью определяют все стороны переживаемого кризиса и обладают еще одной способностью: в самые отчаянные, по-видимому, моменты они дерзают надеяться и знают, на каком основании. После ухода Отфейля, опуская утомленную голову на изголовье неги, ставшее изголовьем тоскливой бессонницы, Эли де Карлсберг испытала новый приступ страшного беспокойства, но уже на следующее утро, вставая, она снова была исполнена верой в будущее. Она надеялась!

Она надеялась, опираясь на мотивы, которые ясно и отчетливо видела перед собой, как ее отец-генерал мог видеть поле будущей битвы. Прежде всего она надеялась на любовь, которую должен был питать Оливье Дюпра к своей жене. Ведь она сама вполне испытала, какое возрождение наступает в сердце благодаря любви к существу юному, чистому, не испорченному жизнью, как наша душа укрепляется, закаляется, создается вновь, как это общение вливает веру в добро, великодушное и благородное снисхождение, мягкость милосердия, как смывает оно позорные воспоминания, злые чувства и всю их грязь.

Оливье женился на ребенке, которого сам выбрал, которого, без сомнения, любит и который его любит. Почему же и ему было не подвергнуться благодетельному влиянию юности и чистоты? А в таком случае, где найдет он силу, чтобы причинить зло женщине, из-за которой он, быть может, страдал, которую мог осуждать сурово, несправедливо? Но ведь должен же он уверовать в полную ее искренность теперь!

Эли надеялась также и на то, что, видя искренность страсти ее к Пьеру, Оливье признает очевидное счастье своего друга. Она говорила себе: «Когда пройдет первый момент недоверия, он одумается, сообразит. Он поймет, что в моих отношениях к Пьеру нет ни одного порока, в которых он когда-то обвинял меня: ни самолюбия, ни легкомыслия, ни кокетства…»

Какой простой, прямой, честной сделала ее любовь! Как все люди, проникнутые глубоким чувством, она полагала, что невозможно отрицать полную искренность ее сердца. Потом она надеялась еще на чувство чести у них обоих. Она верила в честность Пьера, который не только ничего не скажет — это уж наверное, — но, наоборот, употребит все усилия, чтобы в его тайны не проник даже самый близкий друг.

Верила и в честь Оливье: она знала, до какой степени он щепетилен во всяких деликатных вопросах, как следит за собой, какой он джентльмен. Он тоже ни в коем случае не заговорит. Назвать имя своей прежней любовницы, раз любовь их в силу известных условий была покрыта строжайшей тайной, это значило нарушить молчаливый договор, столь же священный, как честное слово. Это значило пасть в собственных глазах. Оливье слишком уважал себя, чтобы допустить подобный поступок иначе, как в припадке доводящего до безумия кризиса тоски. Такого кризиса у него не будет и не может быть, раз он находится в подобных условиях, — женат, счастлив, — и притом ведь прошли уже долгие месяцы, почти два года! Нет, у него не будет этого кризиса тоски, а главное, он не захочет огорчить своего друга…

Наконец, был еще один мотив, на котором основывались надежды Эли, мотив самый твердый, и он доказывал, до какой глубины понимала она Оливье. Говорить Пьеру о ней значило поставить между двумя друзьями женщину, значило затуманить идеальную чистоту их чувства, по небу которого никогда не прошло ни одного облачка. Если Оливье и забудет уважение к самому себе, то этого не забудет.