Трагическая идиллия. Космополитические нравы

Она говорила со спокойным достоинством, и Оливье оставался в изумлении, не находя того презрительного вида, который прежде так часто вооружал его против нее. Вместе с тем, едва войдя в гостиную, он был поражен переменой в самом характере ее красоты. Это было все то же лицо с величественными и благородными чертами, с линиями гордыми и вместе мягкими; их озаряли глубокие очи, полные очарования нежной истомы. Но не было уже выражения неудовлетворенности и любопытства, прежнего беспокойства и непостоянства. Однако это впечатление было слишком мимолетно и не смягчило прежнего любовника. В течение последних восьми дней навязчивая мысль слишком усердно работала в его мозгу, и в ответе его слышался едва сдерживаемый гнев.

— Я постараюсь повиноваться вам. Однако чтобы разговор, которого я позволил себе потребовать у вас, имел смысл, мне придется говорить слова, каких вы, без сомнения, предпочли бы не слышать…

— Говорите их, — перебила она. — Я только хотела просить, чтобы вы не прибавляли к ним ничего лишнего.

— Я буду краток, — сказал Оливье.

Потом, после некоторого молчания, он продолжал еще более резким тоном:

— Вы вспоминаете, как раз вечером в Риме, два года тому назад, во дворце Саворелли — вы видите, я точен — вы пожелали, чтобы вам представили молодого человека, который о вас и не думал, и как вы были с ним… как бы мне выразиться, чтобы не оскорбить вас!..

— Скажите, что я кокетничала, — перебила она, — и что хотела влюбить его в себя. Это правда!

— Так как у вас такая хорошая память, — продолжал Оливье, — то вы припомните, что это кокетство зашло далеко, очень далеко и что молодой человек стал вашим любовником…

О! С какой болью опустились веки Эли, когда он смаковал эту фразу именно с той умышленной жестокостью, от которой она просила ее избавить. Между тем он продолжал:

— Вы вспоминаете также, что эта любовь была очень несчастна. Этот человек оказался подозрительным, недоверчивым, ревнивым. Он много страдал. Женщина, которая искренне полюбила бы его, стремилась бы только к одному: не пробуждать в нем этой страшной, болезненной подозрительности. Вы поступали совершенно наоборот… Закройте глаза и оглянитесь мысленно на известный вам бал у графини Стено, и на этого человека в уголке зала, и на вас, танцующую, и с кем?

Это указание на полузабытый эпизод из ее мрачного прошлого бросило в лицо Эли поток горячей крови. Как предлагал ее беспощадный собеседник, так и увидела она ту картину, когда кокетничала с князем Пиетрапертоза, которого Оливье ненавидел более всех своих мнимых соперников.

— И это правда, — отвечала она. — Я поступала худо.

— Вы сознаётесь, — подхватил Дюпра. — Вы сознаетесь и вот еще в чем: молодой человек, которым вы так играли, имел право судить о вас так, как он судил, и бежать от вас, как он бежал, потому что он чувствовал, что возле вас в нем подымаются самые злые инстинкты в его душе, потому что, заставляя его страдать, вы делали его скверным человеком, жестоким. Ведь и это правда, тоже правда?..

Ведь правда и то, что ваше женское тщеславие было оскорблено его бегством и что вы захотели отомстить ему?.. Станете ли вы отрицать, что год спустя, встретив самого близкого и милого друга этого человека, единственную глубокую, искреннюю привязанность в его жизни, вы возымели ужасную мысль: влюбить в себя этого друга, в надежде, в уверенности, что другой узнает про то в один прекрасный день и что он будет жестоко страдать, видя, как его бывшая любовница стала любовницей его лучшего, единственного друга. Вы станете отрицать это?

— Я не стану отрицать этого, — был ответ.

На этот раз смертельная бледность разлилась по ее прекрасному лицу. Эта бледность, наклон этой несчастной головки, как бы упавшей на грудь под тяжестью ряда ударов, которые она получала, ее неподвижные взоры, ее полуоткрытый рот, которому не хватало воздуха, смирение ее ответов, которые обличали полную искренность души, такая глубокая решимость не защищаться — все это должно было обезоружить Оливье.

Но, произнося слова «любовница его друга», он снова увидел тот призрак, который мучил его с первого момента подозрений: лицо Отфейля возле этого милого женского лица, его глаза, устремленные в эти глаза, его уста, лобзающие эти уста. Признание Эли только придало призраку неоспоримую реальность и окончательно заставило потерять голову этого человека, который и сам не подозревал, что никогда еще он не любил так, не жаждал этого измученного создания, что страсть снова охватила все его существо. Он говорил между тем:

— И вы сознаетесь в этом прямо, спокойно, и вы не видите, насколько бесчестна, низка, чудовищна подобная месть: встретить такое сердце, чистое, юное, нежное существо, неспособное ни на какие подозрения, воплощенную прямоту, наивность — и влюбить его в себя, рискуя разбить, загрязнить его навсегда ради удовлетворения… чего?.. жалкой досады кокетки, которая не хочет примириться с поражением… И вас не заставила поколебаться эта нетронутость, это благородство души? Вы не сказали себе: «Обмануть такое беззащитное существо — да это низость»?