Это случилось так. Мне вдруг стало скучно, пока выводила красивые буковки, так скучно, что и надежда всякая пропала -- ту скуку ровную, серую, плотную, глухую потерять. И сквозь серую глухоту, как сквозь серое глухое небо тускло прорезались отблески-зарницы...
Это были все они -- желания. Только тоже совсем безнадежные, потому что желалось только того, чего нет. Вот так, ясно во всей тупости, до слез почти ясно сознавалось, что уже ничего не желаю, что есть, и только того, чего на свете нет.
Взяла тогда ножичек и стала резать руку повыше кисти, где синие жилки под самой кожей. Царапала и жгла боль, я захрипела как-то противно, испугалась хрипа и бросила ножичек. Тихо сочилась кровяная струйка, капелька узенькая в капельке, выжимаясь напором из ранки.
Тогда захотелось пачкать тетрадь чистописания, и, обмакнув в капельку перо, рисовала лошадь.
Я лошадь рисовала, начинала с головы, и не выходило, так что все снова приходилось, а кровь сворачивалась и нужно было обсасывать и смачивать соленое железистое перышко. Так и вышли все несуразные кровяные конские головки с ушами рожками.
А
-- Кто намазал красных чертей?
Мне стало и смешно, и весело, и, не думая к чему, даже без выгоды в уме, я ответила:
-- Володя.
И захныкала, выжав слезы на глаза. Она еще сомневалась. Подошла вплотную, в глаза слезливые заглянула.
-- Можешь дать слово, что он, а не ты?
-- Честное благородное слово.
-- И какая такая краска противная, точно кровь?
Я залпом отлопотала свои клятвы и подняла вверх гордую голову с светлыми, пустыми, дерзкими и жадными глазами.
Я ведь навсегда свои тогдашние глаза запомнила. Поглядывала же в зеркало, когда иногда расчесывала свои тонкие путаные пепельно-светлые волосы. Я тогда была красивая от того блеска глаз в светлых волосах.
Отчего же нельзя и честное слово дать, если можно лгать? Это все равно. Я любила всегда все до конца.
И отчего нельзя предавать Володю, если все совсем отдельно, и нужно, чтобы весело?
Отчего нельзя?
Пусть и он, если желает. Я и на него не обижусь.
Раз в магазине я с Александрой Ивановной покупала себе тетради. Стояли ящики лучиновые с чем-то и было ужасно интересно с чем. Двинула муфтой по столу, дернула рукой. Когда вышли на улицу, нащупывала пальцами, чуть-чуть дрожащими, два лучиновых ящичка.
Дома разделила добычу так: один ящичек себе, один в насмешку и для приятности Александре Ивановне. Страшно внимательно поглядела она на меня, но взяла.
В ящичках были китайские цветы. Если опустить в воду -- расцветают.
Таню рассчитали. Коля тогда же заметил, что серебра убавилось со стола и сказал. Пождали. А тут пряники. Сахар из буфета, и... еще и еще гривеннички со столов. В копилке под комодом накопилось пять с полтиной.
Дождалась и Колю.
В узких саночках жмемся тесно. Он обхватил за пояс. Впереди перед носом загораживает свет широкое сукно. Откинешь вбок голову смотреть,-- в глаза мечется колкий холодный снег из-под подков. А ветер взял кожу и натянул по лицу слишком туго.
Больно и задорно.
Потом запах отделанной кожи, блеск начищенной меди, уздечки, сбруя, седла, седла, седла!
Вот рай!
Я взволнована, очень взволнована. Должно быть, до того, что ничего не вижу.
И вдруг бич!
Он передо мной. Коля держит его в руках. А я, должно быть, боюсь. Так страшно бывает, когда вдруг исполнится чем -- жил.
Я ведь жила своим желанием.
И что же дальше?..
Он был тростниковый. Пальцем я потерла по светлому, лакированному стволу с бугорками на месте отрезанных ветвей.
Коля сунул мне его в руку. Он был легок, высоко взлетал тростниковый ствол и стройно на верхушке перегибался упругий, крепко скрученный, тонкий ремень. Вот по щеке щекотнула шелковая кисточка.
Отошла туда, в свободную сторону.
Махнула порожнею рукою, сжимавшею упругую рукоятку, решительно вперед, сухим взмахом, и вдруг приняла руку в локте ловким толчком назад! Тогда я услышала, как сухо и остро щелкнул вновь обретенный бич шелковою кисточкой на конце тонкого ремня, и ремень, длинный и искусно крученный, резнул, зикнув и свистнув, воздух.
Подошли... Я выдала бич кому-то. Сделалось мне тихо и смутно.
Пока мы ехали домой, я благоговейно сжимала в руке обернутый тонкой бумагой бич. От быстрого воздуха и тонкого мороза моя тишина прошла, и вдруг напали на меня болтливость и планы.
-- Коля, я -- знаешь, что думаю? Припречь можно к Руслану Людмилу пристяжкой.
Людмила была его жена, более темношерстая, чем он, с тоненькой головкой и с острой, горбатою спиною. Она беспомощно и спотыкливо ступала на больные ноги. Каждую весну она рожала по мертвому осленку.
Коля возражает:
-- Она на бабках ходит. Не сгибает ног в копытах. Нельзя.
-- Ничего. Это ничего! -- Я торопилась, уже уколотая желанием. -- Знаешь? Ей не больно. Она и сама иногда рядом с нами бежит.
-- С кем?
-- Со мной и Русланом.
-- А ты кто?
Я не слушала. С братьями всегда так. Иногда сердилась, иногда дралась. Сегодня некогда было обижаться.
-- Понимаешь, если есть бич, то можно хорошо парой. Только мне нравится пристяжной. Я Людмилу веревками пристегну. Я сама. Я не хочу кожаных постромок.