Тракт. Дивье дитя

— Да уж я пешком-то привычная, — возразила Оленка, но прислонилась плечом к его плечу. — Уж ладно, все прямо, прямо — а там я скажу, где свернуть-то…

— Подарок ты мне сделала, жар-птица, — сказал Федор, тронув с места. — Бесценный.

— Перстень яхонтовый? — отозвалась Оленка насмешливо.

— Да нет, драгоценная моя, перстень яхонтовый сама после в подарок получишь, а мне от тебя, как кулугуры ваши говорят — не пряничек, не пирожок — утешеньице.

Оленка звонко рассмеялась. От ее платка и волос пахло сеном, теплом и чистым жарким зверенышем. Запах опьянил Федора, как водка; он врезал вороному в бока — и конь взвился вихрем, ударился с шага в галоп, так что Оленка должна была прильнуть к всаднику всем телом.

Так она и сделала.

Вороной летел сквозь ночь, как стрела, и белая круглая луна в розоватом круге завтрашнего мороза летела за ним. С тракта свернули на узенький проселок, с него — на тропу, еле видимую меж древесных стволов — и конь перешел на шаг. Федору хотелось бы, чтоб до выселок было много дней пути — а тут и десяти минут не прошло, как забрезжил между лиственниц тусклый огонек и забрехали собаки.

— Стой, — сказала Оленка. — Дальше я ужо сама дойду, — и скользнула с седла плавным ласочьим движением. — Спасибочко.

Федор спрыгнул вслед за ней.

— Что ж, и все? Экая ты, хозяйка, неласковая, — рассмеялся он и приобнял ее за талию. — Ни погреться не позовешь, ни чайку испить?

Оленка не сделала ни малейшей попытки скинуть с себя его руку.

— Куды там с чаем, — ответила она с глуховатым грудным смешком. — Вон позднь какая, мамка забранит…

— Мамка, говоришь…

Федор развернул Оленку к себе. Ее лицо, голубоватое от лунного света, в резких темных тенях, было похоже на безупречное медное изваяние, только блестели глаза — но ни от какой статуи не могло нести таким живым жаром. Федор, тая от ее зноя, протянул руку — платок, шея, маленькое ухо, щека, бархатистая и обжигающе горячая — губы, солоноватые на вкус, широкие жаркие зрачки, отражающие луну…

Поцелуй был, как глоток жидкого огня. Федор прижал Оленку к себе, поцеловал снова — но тут она рванулась из его рук с силой, которой он не ожидал.

— Что ты? — спросил Федор ошарашенно.

— Поиграл — и будет тебе, — сказала Оленка, тяжело дыша. — И так ужо…

— Ах ты… вьюн! Вьешься, значит, а в руки не даешься?

— Не замай. Спасибочко, что подвез. Вот тебе подарочек, сокол ясный — не кренделек, не пряничек — утешеньице.

— Вот же…

— Предовольно с тебя. Я теперь домой пойду, и ты ступай. Ночь на дворе.

Федор промычал что-то утвердительное — и резко рванулся вперед. Оленка увернулась и помчалась по тропе, как лесной зверек — стремительно, почти бесшумно. Федор, тяжело переводя дух, ринулся за ней, но корни и коряги, как нарочно, лезли под самые ноги — споткнулся и упустил момент. Только у плетня, за которым тявкали собаки, он догнал летучий лунный призрак, поймал и дернул — в его руках оказался полушалок.

— Хва-ат! — рассмеялась Оленка, хлопнув калиткой. — Иди себе, соколик, а то как бы лошадку твою волки не съели! Иди-иди…

Федор в сердцах швырнул полушалок через плетень. Хлопнула дверь, послышался ворчливый бабий голос:

— У, полуночница, нагулялась? Бить тебя некому, непутная…

В ответ раздался теплый Оленкин смешок, дверь снова хлопнула и все стихло.

Федор стоял, глядя на красноватое свечение слепого оконца. Ярость, вожделение и азарт выплескивались из души через край — будь у Федора хвост, он бы хлестал себя хвостом по бокам. Змея, змея! Как деревенская девка, хамка, подлячка, дуреха, смеет так с ним поступать? Кто научил ее этим змеиным извивам и сделал ее укусы такими ядовитыми, будь она неладна!?

В зарослях фыркнул и заржал вороной. Волки, ах, дьявол — из жара Федора бросило в холод, он побежал назад, к лошади, быстрее, чем бежал за Оленкой. Выскочил на тропу — и оцепенел.

Рядом с вороным, трепля его по холке, голубая в лунном сиянии, стояла Оленка. Ее бледное от луны лицо с огромными мерцающими очами и влажным блеском приоткрытых губ показалось Федору нестерпимо прекрасным. Непокрытые волосы отливали голубоватым металлом.

Федор пошел к ней в густом воздухе, как в холодной медленной воде. Сердце выламывало ребра. Все мысли исчезли, кроме одной — ее солоноватые горячие губы…

И уже в двух шагах от желанной, от ее осиянной луной невесомой фигурки, что-то изнутри бухнуло колокольным звоном, заставив замереть на месте.

Как она могла сюда попасть?

Я видел, как она входила в избу. Видел.

Что за…

Чертовщина?

— Оленка, — спросил Федор хрипло, почему-то потянув за ремень ружье. — Ты как здесь очутилась?

И в этот самый миг фигурка дрогнула и заколебалась, как отражение в воде — а Федор вдруг сообразил, что эта девка, невероятно красивая девка, закутанная в шаль, простоволосая, с огромными дикими глазами на голубовато-белом застывшем лице — совершенно не та, о которой он…

— Ну, — голос чары, как золотой колокольчик, отозвался в мозгу. — Ты подойди, сокол ясный, подойди, чего ждешь-то?

Федор сдернул ружье с плеча.

— Отойди от жеребца, — проговорил он в холодном бешенстве. — Слышишь, ведьма?! — и взвел курок.