Трактат о лущении фасоли

Но я-то как раз плакал. Не снаружи. Мне казалось, что с изнанки глаз внутрь меня текут слезы. Вы когда-нибудь так плакали? Я только один раз, тогда. И впервые с тех пор, как она нашла меня в той яме, почувствовал на губах слова.

— Я... — сказал я. — И остановился. И еще: — Всегда... — И наконец: — Тебя, сестра...

Она не дала мне закончить. Вспыхнула от радости:

— Заговорил! Заговорил! — Она вытерла слезы. — Поплыли обратно! Расскажем всем, что ты заговорил!

Что я хотел тогда сказать? Не помню. Может, ничего особенного. Но для меня это были самые важные слова в жизни, которые я хотел сказать и не сказал. Подумать только, сколько таких невысказанных слов потеряно навсегда. А может, они были важнее всех тех, что сказаны? Как вам кажется?

Я не мог понять только одного: почему она не захотела признаться, что плачет. А она плакала, я мог поклясться, что плакала. В этом возрасте, возможно, многого не понимаешь, но чувствуешь глубже, чем если бы понимал. Уж не говоря о том, что видишь все, видишь насквозь. Жизнь ни от кого не скроешь, тем более от ребенка. Нет такого занавеса, которым можно было бы заслониться. Ребенок видит даже сквозь занавес. Иногда я думаю, не являются ли дети нашей совестью? Потом видишь все меньше и меньше. Мир уже не желает отражаться в наших глазах. А ребенку даже смотреть необязательно. Мир сам протискивается ему под веки. Мир в это время еще прозрачен. К сожалению, мы из этого вырастаем. Сегодня мне трудно поверить, что когда-то я тоже был ребенком. Пас коров — но что это за доказательство? До этого пас гусей. Потом гусей взял на себя дед, а я вместо деда стал пасти коров. И думал, что мы с дедушкой будем и дальше так меняться. Дедушка станет вместо меня пасти коров, а я — снова гусей. Потом опять дедушка — гусей, а я — коров. И так навеки: от коров к гусям, от гусей к коровам. Я был абсолютно уверен, что дедушка всегда был дедушкой, а значит, и я всегда буду ребенком.

Хотя, скажу вам, на мой взгляд, гусей пасти сложнее. Перепутаются с чужими, все же белые, поди потом отличи, какие твои, а какие нет. Уж не говоря о том, что, бывает, подерутся до крови, вцепятся один в другого — не оторвешь, особенно гусаков.

Мы разводили много гусей, чтобы делать перины и подушки для Ягоды, Леонки — в приданое. Мать хотела, чтобы были пуховые, а для этого нужно очень много гусей. И не один год ощипывать, не два. На перину пуха много идет, долго собирать надо.

Так что я уж предпочитал пасти коров. Только не знаю, знаете ли вы, что такое пастбище? Да, луг для выпаса коров. Но не только. Чтобы не утомлять вас, скажу одно. Мать не раз заламывала руки:

— Ты был таким хорошим ребенком, когда пас гусей.

С пастбища начиналась взрослая жизнь. Тот, кто прошел через пастбище, даже если его еще называли ребенком, быть им переставал. А сестра все время относилась ко мне, как к маленькому. Начиная с того своего удивления, когда я вылез из картофельной ямы. Боже, так ты еще ребенок?! И до самого конца. Может, поэтому она позволяла мне смотреть на себя, когда купалась, а всех остальных боялась? Не знаю, это единственное, чего я не могу понять, особенно после того, что случилось однажды ночью. Так что я стоял и следил, чтобы за ней не подглядывали.

О да, почти все. Заметят, что сестра направляется к озеру — и подкрадываются, за куст спрячутся, за дерево, а то и на дерево заберутся, если оно стоит на самом берегу. Иногда даже раненые слезали со своих лежанок и ползли к озеру. Некоторые пугались, когда видели, что я сторожу. Но не все. Многие плевать хотели на мое присутствие. Обзывались. Или велели держать рот на замке: тихо, мол.

А был один такой, с биноклем, так он ложился прямо рядом со мной, у куста или возле дерева, словно я — пустое место. Стоило мне пошевелиться, говорил: тихо, не то пристрелю. Здоровый такой мужик, глаза злые, словно он даже себя не любил. Для такого кого-нибудь застрелить — словно кусок хлеба съесть. Я его ужасно боялся. Поэтому, когда он приходил подглядывать, сидел тихо, как мышь.

Однажды он велел мне, чтобы ни гугу, а сестра там на берегу, раздетая, словно не собиралась входить в воду, а просто подставляла тело солнцу. Он лег, поднес к глазам бинокль и все смотрел, смотрел — сердце у меня колотилось, как никогда прежде, — потом ударил по земле кулаком, приник лицом к земле и простонал:

— Господи Боже мой, Господи Боже мой. — Он повернул голову ко мне: — Оказаться бы между ее ногами. Хоть знал бы, за что воюю. — Он протер глаза после бинокля: — Все равно всех нас перебьют, какая ей разница. — И протянул мне бинокль: — Хочешь посмотреть? — Я пожал плечами. — Может, оно и к лучшему.