Трактир «Ямайка»

— Что у вас на уме?

— Это вас не касается, но вы можете оказаться в опасности. Больше я ничего не скажу. Лучше вам мне поверить.

— Поверить вам? Господи, конечно, я вам верю. Это вы не хотите мне довериться, глупышка. — Джем беззвучно засмеялся и склонился над нею, и обнял, и поцеловал Мэри так, как целовал в Лонстоне, но только с показным гневом и раздражением. — Раз так, ведите свою игру сами и не вмешивайтесь в мою. Если вы ищете приключений, я не могу вам помешать, но ради своего прекрасного личика, которое я целовал и поцелую еще, держитесь подальше от опасности. Вы же не хотите убить себя? Теперь я должен вас оставить, через час уже будет светло. А если у нас обоих планы сорвутся, что тогда? Что, если вы больше никогда меня не увидите? Ну, конечно, вам будет все равно.

— Я этого не говорила. Вы ничего не понимаете.

— Женщины думают не так, как мужчины: мы движемся различными путями. Вот почему у меня нет к женщинам расположения: от них только неприятности и неразбериха. Было довольно-таки приятно проехаться с вами в Лонстон, Мэри, но когда дело идет о жизни и смерти, как сейчас, ей-богу, я хотел бы, чтобы вы оказались за сотню миль отсюда и чопорно сидели с шитьем на коленях где-нибудь в опрятной гостиной, где вам самое место.

— Такого никогда со мной не было и никогда не будет.

— Почему нет? Когда-нибудь вы выйдете замуж за фермера или за мелкого торговца и заживете, пользуясь уважением соседей. Только не рассказывайте им, что вы когда-то жили в трактире «Ямайка» и что вас любил конокрад. Они вас тогда на порог не пустят. До свиданья, и всего вам хорошего.

Джем встал и пошел к окну. Он пролез в дыру, которую пробил в стекле, и, обхватив ногами столб крыльца и одной рукой держась за одеяло, спустился на землю.

Мэри наблюдала за ним из окна и инстинктивно помахала рукой на прощанье, но Джем повернулся и пошел, не оглянувшись, скользя по двору, как тень. Девушка медленно втянула наверх одеяло и положила его обратно на кровать. Скоро наступит утро; ей больше не заснуть.

Мэри сидела на кровати, ждала, когда отопрут ее дверь, и строила планы на ближайший вечер. Она не должна навлечь на себя подозрения за весь этот долгий день; она должна вести себя пассивно, даже угрюмо, как если бы чувства в ней наконец угасли и она готова была предпринять путешествие с трактирщиком и тетей Пейшенс.

Потом, позже, она придумает какой-нибудь предлог — скажем, усталость, желание отдохнуть у себя в комнате перед напряженным ночным путешествием, — и тут наступит самый опасный момент. Мэри должна будет покинуть трактир «Ямайка» тайно и незаметно и, как заяц, помчаться в Олтернан. На этот раз Фрэнсис Дейви поймет, что настало время действовать и что медлить нельзя. Потом она вернется в трактир, обо всем договорившись, и будет надеяться, что ее отсутствие осталось незамеченным. Это рискованно. Если трактирщик зайдет к ней в комнату и увидит, что племянницы нет, за ее жизнь нельзя будет дать и гроша. Она должна быть готова к этому. Тогда никакие объяснения не спасут. Но если дядя поверит, что она спокойно спит, тогда игра будет продолжаться. Дядя с тетей станут готовиться к путешествию; возможно, они даже заберутся в повозку и выедут на дорогу; после этого Мэри уже ни за что не будет в ответе. Их судьба окажется в руках викария из Олтернана. Что будет потом, она не могла придумать, да и не испытывала большого желания заглядывать вперед.

Итак, Мэри ждала рассвета, а когда он наступил, долгие дневные часы тянулись бесконечно; каждая минута казалась часом, а час — частицей самой вечности. Все трое чувствовали напряженность атмосферы. В молчании, мучительно, они ждали ночи. Мало что можно было сделать при свете дня: всегда мог появиться кто-то незваный. Тетя Пейшенс слонялась из кухни в комнату, делая беспомощные и бессмысленные приготовления, и ее семенящие шаги непрестанно раздавались в коридоре и на лестнице. Она увязывала в узлы то немногое, что было у нее из одежды, потом снова развязывала, когда воспоминание о какой-нибудь забытой вещице всплывало в ее рассеянном сознании. Женщина бесцельно возилась в кухне, перебирая свои горшки и сковородки беспокойными пальцами, не в состоянии решить, что взять с собой, а что оставить. Мэри помогала ей как могла, но это было непросто: ведь Мэри знала, а ее тетка — нет, что весь этот труд напрасен.

Ее сердце временами тревожно замирало, когда она позволяла своим мыслям обратиться к будущему. Как поступит тетя Пейшенс? Что с ней станет, когда придут забирать ее мужа? Она — ребенок, и надо обращаться с ней, как с ребенком. Вот Пейшенс опять засеменила из кухни и поднялась по лестнице к себе в комнату, и Мэри слышала, как она стаскивает на пол свой сундук и ходит взад-вперед, взад-вперед, заворачивая единственный подсвечник в шаль и укладывая его бок о бок с треснутым чайником и выцветшим муслиновым чепцом, и тут же разворачивая их снова и заменяя сокровищами более древними.