Трамвай мой - поле

Никакой альтернативы коммунизму у нас нет. И в этом трагедь. Увлечённые прожектами будущих конституций, морщась и чертыхаясь, мы аккуратно переписываем статьи советских имперских уложений, и только энтузиазм искушённых плагиаторов мешает нам задуматься над тем, отчего же коренные пассажи пролетарской диалектики столь легко и блистательно заменимы православной софистикой.

“Священные права человека не заключены в демократии и не вытекают из неё” – писал Бердяев, один из крупнейших оппонентов Ленина, в своём простодушии не замечая, как это близко, как это сладостно душе вождя.

“Свободу и права человека гарантируют лишь начала, имеющие сверхчеловеческую природу…” – Не марксизм это. Теология!

Где же они, эти сверхчеловеческие начала, и как они гарантируют? А очень просто. Ложью, софистикой, диалектикой, подменой, высоким словом, мечтой, мистикой – всем, чем угодно, только бы подальше от живой человеческой нужды, туда, к “праведному и прекрасному обществу”, где ленивая дрёма Манилова и умственные упражнения философа сливаются в единую тошнотворную жвачку. Сколько можно?!

“И остаётся мучительный вопрос, могут ли народы прийти на этой земле к праведному и прекрасному обществу?”

Да не надо, господа генералы! Не надо мучительных вопросов! Уже настроили прекрасных обществ! Уже насиделись в них! Дайте отдохнуть, отдышаться!..

Уж лучше к бабёнке под бочок, господа. Ведь жизнь так коротка! Так коротка! Или уж мы все – кастраты? А?..

– Что же отец?.. Убил её?

– Убил.

– Перестань думать.

– Расскажи про собак.

– Зачем?

– Чёрт его знает. Просто иной раз кажется, что в них всё дело.

– Какое дело?

– Отцово… Моё… Вообще…

– Перестань думать.

– Я не думаю.

Я не думаю, я не думаю, я не думаю… Это-то и плохо, Константин, это-то и плохо.

Умом Россию не понять. Я начну с тебя, Господи.

Начну с тебя… начну… начну…

У матери была одна странность, может быть, страсть. Она не выносила угрей.

Заметит, бывало, угорь – у меня ли на лице, у отца ли – и давай его выдавливать. “Мам, ну мам, больно же! Ну отпусти, ну пожалуйста!” – куда уж!.. Проси – не проси, кричи – не кричи, вырывайся – не вырывайся – ничего не поможет. Всегда увидит, всегда подойдёт, обнимет, голову ладонями зажмёт, затылком её к животу своему привалит, порой в макушку чмокнет – и пока не добьется своего – не отпустит, не успокоится.

И всё это смеясь, играючись, с шутками-прибаутками, вроде бы невзначай, вроде бы последнее это дело на свете, и ей оно совсем ни к чему, совсем не важно и не нужно.

Но в глазах её при этом поблёскивал огонёк, но часть нижней губы её при этом втягивалась в рот и зажималась зубами, но всё лицо её при этом смешно и торжественно искривлялось, образуя гримасу – знак невозмутимого усердия, серьёзности и той совершенно особенной самопоглощённости, которая не может быть ничем иным, как только обрядом, культовым действом, священнодейством.

Отец говорил: “Угре-партийный диктатор”.

Отец говорил: “Угремист-ленинец”.

Отец говорил: “Ряхоистка безродная”.

“Да отстань же ты, лицедеевна!” – говорил отец и с покорностью мужественного любовника подставлял лицо.

Видно было, что эта процедура приходилась ему по душе, что он воспринимал её как игру или, наоборот, сам вносил в неё элементы игры всем своим брюзжанием, напускной грубостью, недовольством. Пока мать занималась его лицом, он то и дело менял гнев на милость и милость на гнев, шутил, брюзжал, кокетничал, целовал и в то же время отстранял её руки.

Главным аргументом матери было то, что кожа должна дышать, а угри закупоривают поры, если от них вовремя не освободиться, то приток кислорода к телу остановится – и тогда не приведи Господь.

Я начну с тебя, Господи!

Всё началось у неё с маленького прыщика на лице, как раз у основания переносицы, может быть, чуть повыше переносицы, поближе к глазу, с левой, кажется, стороны.

Ну, прыщик и прыщик – подумаешь, дела какие. Но она, очевидно, пыталась его выдавливать, причём пыталась основательно, стремясь убрать его целиком, вместе с корнем, как убирала обычно угри. Позднее, когда щека под глазом вспухла, когда было обнаружено заражение крови, отец допытывался, так ли это, выдавливала ли она.

“Не говори глупости”, – был ответ и вслед – жалобы на то, что он ей вечно не верит и вечно в чём-то подозревает.

Мать так и не призналась. Она никогда не признавалась ни в слабостях своих, ни в ошибках. И вообще, как мне кажется, никогда не чувствовала потребности в каких бы то ни было излияниях души, тем более в самобичевании, и не понимала, на что это людям нужно.

Отца в эти минуты она выслушивала с молчаливым отчуждённым вниманием. Он был своим. На чужих же – смотрела с недоброй улыбкой, скукой, подчас – с мало прикрытой враждебностью.

Через несколько дней её забрали в больницу. Врачи говорили, что за жизнь её не ручаются, что всё зависит от того, насколько заражение коснётся мозга.