Трансатлантическая любовь

Любимый! Видимо, с моей стороны было не так уж глупо выбрать именно тебя из имеющихся в мире мужчин и отдать тебе свое дурацкое сердце и бренное тело в придачу. Ты действительно лучше всех и своим “экстренным” кратким посланием сумел выжать две скупые слезинки из моих давно уже высохших глаз. Береги свой горшок с золотом, любимый, береги хорошенько: надеюсь, раньше чем через год-два он нам не понадобится, ведь, кажется, ситуация потихоньку улучшается, ты не находишь? Но я согласна: если самое страшное все-таки случится, я попрошу у тебя долларов сто-двести, чтобы добраться до Мексики или до Рио, потому что французские деньги не будут стоить ничего. Думаю, в Бразилии можно подрабатывать преподаванием, лекциями и т. д., потому что у бразильцев куча денег и многие из них знают французский, но поначалу нам наверняка придется туго. Я сказала о твоем предложении Сартру, который хотя и не прослезился, но был глубоко тронут. Он тоже согласен взять у тебя взаймы сто долларов и считает тебя настоящим другом. Мы действительно ценим, что ты принял наши проблемы близко к сердцу и предлагаешь свой золотой горшок. Спасибо, любовь моя. <…>

215.

Понедельник [5 марта 1951]

[Сен-Тропез]

Мой милый звероподобный зверь! Только я успела отправить свою засыпанную снегом корреспонденцию, как мне вручили твое длинное письмо, такое милое и пухлое от газетных вырезок, спасибо, огромное спасибо. Интересно, что ты такое мог рассказывать Роберту Лаури о любви? Имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, что значит это слово для человекоподобного человека? А он, интересно, что понимает в любви? Приятно узнать, что ты держишь в Вабансии свободное спальное место на случай моего приезда. Ты думаешь, такое может случиться? Все зависит от тебя, от Сталина и от Трумэна. Умер Андре Жид, газеты пишут о нем в самом омерзительном тоне, хотя и отдают ему должное как писателю. Мирно скончаться в восемьдесят один год в окружении преданных друзей — вот поистине умная смерть. Жида люто ненавидели два ревностных католика: прозаик Мориак и поэт Клодель. Наша приятельница Кассуле придумала великолепный розыгрыш. На следующий день после смерти Жида она послала Мориаку телеграмму: “Ада нет. Гуляй на полную катушку. Извести Клоделя. Андре Жид”. Мориак в ярости (он не знает, кто это сделал).

Собираюсь завтра сесть за работу после двух недель отдыха. Колено мое прошло, Бост, который тоже повредил колено, уже давно перестал хромать, и мы с ним целыми днями катались с гор на лыжах под ослепительным солнцем. Правда, в воскресенье наш очаровательный тихий уголок превратился в сумасшедший дом: понаехали машины и автобусы с побережья, сотни людей хлынули на спуски, где в будни бывает не больше двадцати человек. Все сбивали друг друга с ног: за день — шесть переломов и несчетное количество вывихов. Когда это случается, пострадавшего сразу же отправляют на санях вниз, потому что в нашей деревне нет врача. Ближайший врач в пяти милях. Ты, конечно, был бы возмущен, так же как и нашими пляжами, где людям позволяют тонуть в свое удовольствие.

Вчера мы спустились вместе с Бостом на побережье, в прелестный портовый городок Сен-Тропез, где, надо сказать, довольно холодно. Собираюсь провести тут месяц. Дома почти не отапливаются, зато вид великолепный. Сен-Тропез считается модным и изысканным местом, летом сюда съезжается весь Сен-Жермен-де-Пре, но сейчас тут пусто и жизнь течет как в обыкновенной средиземноморской деревне.

Я прочла биографию Мелвилла, какой человек! Он мне очень нравится — ты знаешь, что в Риме он останавливался в нашей “Минерве”? И очень хорошую американскую книжку о Джойсе. Не заглядывал ли ты случайно в его “Поминки по Финнегану”? Париж готовится пышно отпраздновать в этом году свой двухтысячелетний юбилей. По сравнению с ним Чикаго кажется совсем юным, ты не находишь? Кстати, самый красивый дом в Сен-Тропезе, над пристанью, принадлежит Маккормикам, старинной чикагской семье. Они каждый год обновляют обстановку, и это всегда чудесная старинная провансальская мебель.

Тут арестовали массу бабушек, накормивших внуков отравленными пирожками, и десяток молодых людей, поубивавших своих папаш, — вот тебе новый французский стиль. Мы уже меньше боимся войны, но, по мнению Вашингтона, это опасное легкомыслие: нам следует продолжать нервничать. Нет уж, хватит, надоело жить трясясь от страха. <…>

Вторник

Письма нет. Наверно, на сей раз ты наклеил столько марок, что оно унеслось в Германию или в Италию. Жаль, в такое затишье было бы очень приятно получить письмецо, особенно из моего любимого Форреста, хотя в свое время я предпочитала Вабансию.

Бост уехал в Париж. Ольга, как он пишет, решила бросить театр, поэтому ходит мрачная, и ему приходится нелегко. <…> Раймон Кено стал членом Гонкуровской академии — поступок странный и, в общем, огорчительный, потому что это своего рода мафия, конформистская, приспособленческая и никому не интересная. Камю, Сартр и я всегда отказывались в нее войти. Сартр уже не знает, есть ли у него во рту хоть один зуб, который бы не болел.

Понедельник