ТрансАтлантика

В уме он пожонглировал этими словами. Кивнул. Она ему нравилась. В последние дни он все чаще видел ее младшей сестрой. Странная мысль – ее зеленые глаза, неловкая походка, шорох скромных платьев, – но такова она и была: как сестра. Стояла подле. Любопытствовала. Вторгалась. Вместе с ним исследовала новые идеи. Границ почти не было. Что он думает о концепции Либерии? Какова пропасть между отмщением и справедливостью? Правда ли он и Гаррисон планируют вернуть пожертвования церквям, которые принимают рабовладельцев?

Когда беседа вернулась к тому, что их окружало, Изабел притихла. Осеклась на полуслове. Потеребила браслет на левой руке. Поглядела вдаль. Голос ее прерывался.

В стране довольно провианта, чтобы прокормить три или четыре Ирландии, сказала она. Его отправляют в Индию, Китай, в Вест-Индию. Истощение империи. Ей жаль, что она не в силах ничего изменить. Правду не защитить молчанием. Дальше по реке стоят склады ее семьи – они набиты продуктами. Бутыли уксуса. Штабеля дрожжей. Ячменный солод. Даже ящики джемов. Но их нельзя просто раздать. Есть законы, и обычаи, и вопросы собственности. И прочие сложности. Деловые альянсы. Длительные контракты. Налогообложение. Требования бедноты. Сотворение иллюзии морали.

Он внезапно понял, что привилегии изранили Изабел. Но, значит, и его тоже? Он листал Новый Завет. И от всякого, кому дано много, много и потребуется[18]. Однако что будет, если сам он вступится за ирландскую бедноту? Какой язык он способен для этого создать? С кем заговорит?

Политика по-прежнему ставила его в тупик: кто ирландец, кто британец, кто католик, а кто протестант, кто владеет землей, у чьего ребенка от голода покраснели глаза, чей дом сожжен дотла, чей участок принадлежит кому и почему? Проще всего считать, что британцы – протестанты, а ирландцы – католики. Одни правят, других попирают ногами. Но как же тогда объяснить Уэбба? И Изабел? Он бы с радостью поддержал стремление к свободе и справедливости, но нужно хранить безраздельную верность собственному делу. Три миллиона голосов. Ему нельзя возвысить свой против тех, кто привез его сюда гостем. Нельзя брать на себя все на свете. Сосредоточь взгляд на том, что важно. Владение мужчинами и женщинами – вне пределов выносимого. Ирландцы бедны, но не порабощены. Он прибыл сюда рубить канаты, что удерживают на плаву американское рабовладение. Порой он слабел от одной лишь необходимости держать рассудок в равновесии. Да, суть подлинного интеллекта – в приятии противоречий. И признание сложности надлежит уравновесить потребностью в простоте. Он по-прежнему раб. Беглец. В Бостоне его могут похитить в любую минуту увезти на юг, привязать к дереву, высечь. Его владельцы. Его славу подымут на смех. Много лет пытаются заткнуть ему рот. Довольно. Ему выпал шанс выступить против всего, что заковало его в цепи. И он будет выступать, пока лопнувшие звенья цепей не падут к его ногам.

Ему мнилось, он понимает теперь, что привело его сюда, – шанс постичь, каково быть свободным и подневольным разом. Даже самый злосчастный ирландец не поймет. Каково это – когда ты цепями прикован ко всему, даже к мысли о собственном покое.

Тело его, его рассудок и душа годами служили только чужой выгоде. У него есть свой народ, коему он поклялся в верности. Три миллиона. Они – разменная монета его свободы. Какое бремя он взвалит на себя, если возьмется поддерживать еще и ирландцев? Их мытарства, их двусмысленности. Ему хватает своих тягот.

Баржи проплыли.

Река плавучей еды.

Солнце покатилось за черепичные крыши Корка.

Порой своим слушателям он рассказывал одну историю. Американские рабовладельцы использовали бочки. В основном из-под бурбона. Или оливкового масла. Вина. Любые бочки, какие попадутся. Вгоняли в дерево большие шестидюймовые гвозди. Иногда еще насыпали в бочку толченое стекло. Или терновые ветки. А потом, рассказывал он, приводили свою рабыню — это слово он всегда пропевал тоном ниже – на вершину холма. За мельчайший проступок. Скажем, забыла запереть конюшню. Или уронила блюдо. Или, допустим, косо посмотрела на хозяйку дома. Или, может, не постирала кухонное полотенце. Неважно. Ее полагается наказать. Таков естественный порядок вещей.

Где-то посреди истории он нарекал рабыню: Мэри. Слышал, как ирландцев обнимает безмолвие. Мэри, повторял он.

А затем владельцы — этим словом он яростно выстреливал в зал – велели Мэри принести бочку из сарая. Бочку закатывали по пыли, по тропе, на пригорок. Приводили остальных рабов. Дабы посмотрели. Зачастую хозяева выкрикивали стихи из Священного Писания. Заставляли Мэри залезть в бочку. Нажимали ей на голову, втискивали плечи. Гвозди рвали ее тело. Стекло резало ступни. Терновые шипы вцеплялись в кожу. Затем хозяева закрывали и забивали бочку. Пару минут раскачивали ее туда-сюда. Снова читали что-нибудь из Писания.

А потом бочка скатывалась с холма.