ТрансАтлантика

Отбивая его удар с лета, она чувствует дребезг в костях. По пальцам, по запястью, в локоть, в плечо. Не по вкусу ей эти новые металлические ракетки. В прежние-то времена ракетки были другие – фиштейлы, фэнтейлы, флэттопы. Деревянные ручные прессы. Безупречное мастерство. А теперь сплошь текучие линии и металлические головки. Надо бы вернуться к верному «бэнкрофту». Она отклоняется назад и подхватывает из корзины новый мяч, легко подает Томасу вдоль центральной линии, чуток левее. Он безмятежно смотрит, как мяч скачет мимо. Надо бы крикнуть ему, чтоб очухался уже и шевелил мослами, но довольно и того, что он пришел сюда погонять мячик с древней бабулей в белой юбочке до колен. Просто посмотреть на него – уже глаз радуется. Долгий, красивый глоток воды, доброе лицо, как у Ханны, и голландские глаза давно исчезнувшего отца. И осколочек Эмброуза тоже проглядывает. Кудри. Полноватая щека. Бутылочная зелень глаз. Тем более хорош, поскольку сам этого не сознает: скажи ему, что он смерть девицам, – ошалеет. Он лучше выведет теорему страсти. Любая юная прелестница готова броситься ему на шею, а он все больше в университетской библиотеке торчит, книжки листает, в голове циферки жужжат. Хочет стать, подумать только, актуарием, сплошь прогнозы и вероятности, но сегодня вечером ей хватило бы знать, каковы шансы, что он снова ударит справа.

– Соберись! – кричит она. – Всего шесть осталось. Левую ногу крепче. Бедро не перегружай.

– Ладно, ба.

– Представь, что это матан.

Лотти берет новый мяч. Спина побаливает. Генетика шепчет. На верхней губе сгущается капля пота. Лотти выпрямляется. Изумленно смотрит, как Томас – все шесть футов два дюйма – наклоняется у задней линии, подтягивает носки, подпрыгивает на мысках а-ля Бьорн Борг[57]. Лотти невольно усмехается. Катает в пальцах белый шар, отпускает, мягко бьет, гудят струны, она старается, чтоб отскок получился повыше, чтоб Томас зашел под ним, – тот так и делает с превеликим пылом. Ей кажется, он пропустит этот мяч, промажет или запулит над оградой, но Томас попадает по мячу, и мало того, поворачивает запястье, а затем и плечо, левая нога вперед, вкладывает в удар все свои многочисленные дюймы, и мяч летит мимо Лотти, на идеальной высоте, скорость как надо, и, обернувшись, Лотти смотрит, как мяч приземляется, и хотя оба видят, что отскочил он в нескольких дюймах за линией, она слишком громко кричит:

– В площадке!

По дороге назад в Белфаст их тормозят у КПП на Миллтаун-роуд. Полдюжины молодых солдат – совсем мальчишки, в камуфляже. В горле у Лотти всякий раз зудит страх. Томас опускает водительское окно. Говорят, что проверяют права. Не солдатская вообще-то работенка, но Лотти помалкивает. Солдаты не старше Томаса. Чуток неряшливы, вороты распахнуты. Давным-давно, в стародавней стране они одевались щеголевато: блестящие латунные кокарды и начищенные ремни.

Один наклоняется, смотрит на Лотти. От него несет табаком. В широкой белой юбке, в расстегнутом кардигане она едва ли зачаровывает взоры, сама это понимает, однако широко улыбается и говорит:

– Ну, кто в теннис?

Солдат легкомыслия не одобряет (ни всухую, ни вничью) и идет вдоль машины, медленно ее огибает, читает наклейку «ограничение скорости» на бампере, щупает капот – по температуре вычисляет, сколько они проехали. С каких это пор бабушка с внуком под подозрением? Где у них ракетная установка запрятана? Какова вероятность, что они едут на Фоллз или Шанкилл – в отместку побить кого-нибудь?

Ни слова не произнесено, солдат дергает головой. Томас жмет на газ, старается улизнуть не очень поспешно, выруливает к дому неподалеку от Малоун-роуд.

С годами дом пообветшал, но не вовсе растерял викторианскую прелесть. Красный кирпич. Эркеры. Три этажа. Тонкое кружево занавесок.

Оба ступают на узенькую тропинку среди флорибунд, на плече у Лотти теннисная сумка. Возле треснутых ступеней Томас наклоняется поцеловать бабушку в щеку.

– Спокнок, ба, – говорит он, и его губы касаются ее уха. Последние месяцы он живет здесь, в подвальной квартире. Поближе к университету, подальше от отчима. Лотти смотрит, как он спускается, в походке бравада, светлые кудри темнеют в тени.

– Погоди, эй.

Она обильно впитала северный акцент, но корни-то ньюфаундлендские: порой Ньюфаундленд догоняет, мелодики переплетаются, и Лотти уже не понимает, где что. Томас взбегает по ступеням – понимает, что грядет. Их ритуал, каждую среду. Она сует ему в руку двадцатифунтовую купюру, велит не тратить все в одном книжном магазине.

– Спасибо, ба.