ТрансАтлантика

Я прожила у них еще четыре дня. Эйвин постирала мою одежду, привела меня в чувство, походившее на отдохновение. Я скучала по коттеджу, но меня подбадривало море. Я гуляла по пирсу с Джорджи. В нашей семье всегда найдется место последнему эмигранту Один мой друг как-то раз мудро заметил, что самоубийство идет только молодым. Я уговаривала себя перестать дуться и наслаждаться жизнью.

В последний день я встала с постели и вышла в садик за домом. Села в шезлонг, полюбовалась узорами глицинии. Позади скрежетнула дверная ручка. Тихо кашлянули. Появился Маниаки – босой, еще в пижаме. Очки в стальной оправе. Дреды дыбом.

Он подтащил цветочный горшок, перевернул, сел рядом. Сгорбился – я сразу обо всем догадалась. Коллекционер ответил про письмо, сказал Маниаки. Белыми ступнями повозил по камню.

– Заинтересовался, но готов заплатить всего тысячу долларов.

Я подвинулась к краю шезлонга. Я и сама знала, но не хотела, чтоб мне говорили. Пришлось изобразить краткое счастье: канифоль на смычке спустя секунду после того, как разбили скрипку.

Маниаки сцепил руки, хрустнул пальцами. Может, сказал он, коллекционер согласится тысячи на две или три, но тогда ему нужны доказательства, что письмо касается Дагласса. Никаких таких доказательств я не знала – разве что вскрыть письмо и прочесть, а это, вполне вероятно, и вовсе его обесценит.

– Я подумаю, – сказала я, но мы оба прекрасно понимали, что ничего не выйдет. Проще плюнуть и забыть. Теперь цена письму – капля в океане.

Маниаки пальцами побарабанил по цветочному горшку. Погладил Джорджи.

– Простите, – сказал он.

– Вам совершенно не за что извиняться.

Свет косо ложился в саду; красивый был день, солнечный. Эйвин и Маниаки проводили меня до шоссе, где мы и распрощались. Эйвин приготовила мне бурый пакетик с провизией: бутерброды, йогурт и печенье. Воспоминание о школьных завтраках. Оба вежливо улыбнулись. Я выехала на шоссе и покатила вдоль побережья. Долгая дорога домой.

Все твердили, что Обама в этот самый день прибывает в аэропорт Балдоннел. Ура Ирландии. В пути меня будут развлекать небеса.

С гнутых ветвей пала тьма. На озере полный штиль. Я толкнула дверь и расплющила о стену подстерегавшие меня конверты. Коттедж насквозь промерз. Я забыла принести поленьев. Зажгла керосиновую лампу, поставила на каминную полку.

Я ждала огромного облегчения – наконец-то дома, – но коттедж тыкал под ребра холодом. Подошла Джорджи, прижалась ко мне. Нашлось немножко растопки и несколько брикетов торфа. Я разожгла огонь, в растопку запихала счета.

Отыскала гидрокостюм. Он попахивал плесенью. Погрела его у огня. Джорджи наблюдала, положив морду на лапы. Затем она поплелась по траве, хотя душа явно не лежала, встала у парапета, а я зашла в воду. Тихая ночь. Три звездочки, луна, одинокий самолет пересекал высоченную тьму. С воды налетел ветер, словно по людям соскучился, по живым и мертвым, что перетекают друг в друга. Сотряс большие окна и свернулся калачиком над щипцом, угомонился.

Дэвид Маниаки позвонил с утра и сказал, что я забыла у него письмо. Я и сама прекрасно знала. Оставила прямо на тумбочке, придавила стеклянным пресс-папье.