Трансформация войны

Конечно, и другие факторы, включая награды и принуждение, действуют одновременно с волей к битве; но поскольку мы говорим о встрече человека со смертью, все они к делу не относятся. Как и то, что с течением времени притягательность опасности обычно тускнеет или вовсе сходит на нет. Величайшее наслаждение, так же, как и сильнейшее страдание, были бы невыносимы, если бы длились вечно. Более того, такие противоположные ощущения, как боль и наслаждение, на самом деле взаимосвязаны; одно не может существовать без другого, и если они достаточно выражены и интенсивны, то могут превращаться одно в другое. Клокочущее, спирающее, напряженное дыхание, пульсация крови, предшествующие сильнейшему возбуждению, неотделимы от него, так же, как и тяжелое дыхание и свинцовая усталость, за ним следующие. Вторжение мира причинно-следственных связей в сферу чистого наслаждения не является уникальным свойством войны. Ни бокс, ни футбол, ни другие самые зрелищные и захватывающие виды спорта не способны поддерживать напряжение бесконечно долго — и одна из причин, по которым для них установлены жесткие временные рамки, это стремление не дать эмоциям зрителей угаснуть. Сущность игры состоит в том, что пока она длится, реальность отодвигается на задний план, «отменяется», исчезает. Наслаждение битвой состоит именно в том, что она позволяет и участникам, и наблюдателям забыться и потерять ощущение реальности, пусть не полностью и ненадолго.

Раз тот, кто сражается, рискует всем, значит, то, за что он сражается, должно быть для него более ценным, чем его собственная кровь. Даже Макиавелли, великий жрец «интереса», не считал, что он может побудить своих соотечественников сражаться за освобождение Италии, указав им на выгоды, которые каждый из них мог извлечь из этого предприятия; поэтому его «Государь» заканчивается пламенным воззванием к их antico valor [56]. Бог, страна, нация, раса, класс, справедливость, честь, свобода, равенство, братство относятся к одной и той же категории мифов, ради которых люди готовы пожертвовать своей жизнью и всегда жертвовали. Что еще более удивительно, эта формула работает и в обратном направлении. Чем больше крови пролито во имя какого-либо мифа — по большей части это относится к нашей собственной крови, но иногда и к крови врага, — тем священнее этот миф. Чем более он священен, тем меньше мы склонны рассматривать его в рациональных, инструментальных терминах. Человеческое желание придать кровопролитию великий и даже священный смысл настолько непреодолимо, что разум становится практически бессилен. Как доказывают надписи на памятниках немецким солдатам, убитым во время Второй мировой войны, — когда нет того дела, за которое стоит воевать, его нужно придумать.

То, ради чего люди воюют, необязательно имеет какую-либо действительную ценность. Напротив, предметы, которые в иной ситуации совершенно бесполезны, могут приобрести самую высокую ценность только потому, что их появление связано с войной, напоминая таким образом о встреченных, пережитых и преодоленных опасностях. Принятая у индейцев Северной Америки система получения coups(трофеев) в качестве доказательства доблести — это как раз характерный случай такого явления. То же самое относится и к трофеям, которые часто украшают дом современного солдата. Существует предание о Чингисхане: когда его спросили, какая самая приятная вещь в жизни, он ответил: прижимать к груди жен и дочерей поверженного врага — при этом он, конечно, не имел в виду, что испытывал недостаток в женщинах для постельных утех. От Эльзаса и Лотарингии до Данцига, от Кашмира до сектора Газа существует множество мест, которые были бы совсем забыты Богом и никогда не приобрели бы значимости, приписываемой им, если бы они не были обильно политы кровью в непрерывных с сражениях. Напротив, последующие поколения, которые не участвовали в этих битвах, часто недоумевают, что же так возбуждало их предков и ради чего те проливали кровь.