Транскрипт

На всякий случай запомни, что первая смена лучше второй: по утрам Львица спит. А проснется, тут только держись, со всех телефонов трезвонят то муж, то любовники (один из которых на стенде, над монитором, лучший агент года), неумехи-девочки из кабинета (ничего сами не могут), гонец, который к ней водит клиентов: «Мы получили за триста, а не за пятьсот» или «Давайте сначала посмотрим, сколько на мировую за полцены», и все это не считая подружек, а Львица треплива (сколько народу наплачется через ее разговор!), если ей не звонят, набирает сама: «Мурзик, душ принимай, я еду!» На одну бабу пятеро слухачей, и все строчат, ни минуты свободной, ведь надо же все записать. Приходит сменщик и, еще не снимая пальто, в монитор: «Ну что, трахнула она его?» «Погоди, – отмахивается коллега, в реальном времени списывая рецепт фаршированных перцев: Львица-то поди хохлушка, небось перчики у нее объедение. Вообще, все в бонвивантном здесь настроении: беден, убог, да зато на свободе. Все с жадностью смотрят один сериал: как в предрассветных классических сумерках уже вывели и ведут, а он огибает лужи, чтобы не промочить ботинок. Ботинки, воображаем мы по телефону, итальянские, но и его, человека импозантного, сдержанного, делового, растащило поныть нашей Львице, что мениск, что можно, конечно, шофера, но надо, чтоб был глух и нем, что вчера вот приходит домой, а сын веселый-веселый, и кровь носом хлещет. Вызвать скорую? Да ты что, батя! Охренел? И эта веселость страшнее, чем кровь из носа, сегодня с утра послал на серьезную встречу – пусть работает, счастье в работе. (Львица морщится, как бы он там не напортил). Что любимая баба, с которой встречался пять лет, подала в суд на… клевету. Клевету! И оба смеются. Смейтесь, голубчики, ты уже знаешь, а он еще нет: вот эта минута, когда жизнь ему немила, каким идеалом свободы и счастья она покажется через год, когда все будет иначе, жить бы да радоваться, а он – не радовался. Это урок нам всем.

Однако, бонвивантность исчезала в обед: сидели здесь плотно, все пять мониторов, без окон и с единственной дверью и вешалка тут же, бесцеремонных соседей (тех, кто приносит обед и съедает его из коробочки) здесь ненавидели люто. Ведь обед воняет, какой бы он ни был. Мог бы выйти на улицу, сесть где-нибудь, но стоило выйти наружу, начиналось какое-то наваждение. Улица, вся, от старух до младенцев, вдруг начинала изъясняться цитатами. Двое, прошедшие мимо, талдычили про мениск. Девица ворковала «Мурзик!». Носом кровь! – долбила дебелая баба. Клевета! – возмущалась такая же. И, мгновением позже, чтоб был глух и нем – обсуждали два брокера с Уоллстрит, распущенные на обед. Театральный эффект: покурить в антракте, и каждый случайный прохожий, судя по тексту, ждет то же Годо. Страшно войти в магазин: а вдруг узнаю голос? Однако, наученные чужим опытом, находили и радостное: что чеки присылаются регулярно (большая редкость в нашей работе), что там дождь, а здесь все же тепло, что здесь люди, а там одному надо как-то, и что от сумы, от тюрьмы… а все же приятно, что он – не я. «Как перцы?» «Да, знаешь ли, пресновато. Она не кладет помидорчики для кислинки». Опомнитесь! Радуйтесь, что не за нами (пока), отличные перцы, и лучше не надо! Не сомневайся, Карина, с твоей квалификацией тебя возьмут.

Заметив, чем занят Степа («Бандану взяла, плавки с Симпсонами взяла», – проверяла по списку музыкальная делегатка), Муравлеев в очередной раз подивился недюжинной жизненаправляющей силе своих сравнений: Степа рылся в коробке с плюшевыми медвежатами, терпеливо откладывая желтых, лиловых, розовых, пока на самом дне не раскопал коричневого.

– Вот медведь! – сказал он довольно. – Не розового же брать?!

И тут же брезгливо сморщился:

– А бывает, чтоб сделано не в Китае?

– Вот в Bildung-романах, там всегда отказываются нажимать, – говорил Муравлеев. – А в Fach-романах, там другая динамика, там просто так из-за рычага не встанешь, ответственность большая. И потому павильон…

– И у тебя всегда такие мысли? – спросила его Инезилья. Инезилья зевала. Муравлееву сделалось стыдно. Так случилось, что лучший аттракцион, «Убей человека», остался, увы, нерассказанным.