Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Это такая манера была у Синявского, когда он хотел передать языковую плазму, языковую кашу — вот такие обрывки слов. Это же у него в рассказе «Графоманы», такие куски текстов. Совершенно вам не надо это понимать. Это просто такая языковая плазма, набор слов интеллигента продажного.

«Почему у вас предвзятое (признайтесь, не лукавя!) отношение к «Благоволительницам»? Ведь там абсолютное погружение в эпоху, которое может дать только очевидец. Вы завидуете автору белой писательской завистью?»

Нет. Я же уже сказал вам: когда завидую, я хвалю. Это принцип Андрея Битова, когда-то мне понравившийся: «Завидуешь? Хвали!» «Благоволительницам» я не завидую именно потому, что там совершенно явно, что это не очевидец, там очень ясно, что это компилятор. И мне вообще кажется главный приём не очень чистоплотным — вот эта попытка уверить, что человек всегда готов превратиться в мразь. Нет, не всегда. Нет, не готов. И вообще мне кажется, что роман этот слишком массивен, длинен. Хотя не мне бы это говорить.

«Если бы вам поручили реабилитировать молодых людей, подвергшихся воздействию «Сути времени», как бы вы это сделали?»

Жизнь реабилитирует. Бог простит. Совершенно не надо их реабилитировать. Зачем? Любую попытку их убедить они воспринимают как посягательство. Дайте жизни разубедить их. Может быть, они придут к полному краху. Это жестоко, но иногда для человека, знаете, лучше прийти к полному краху, чем потратить жизнь на бесцельные споры.

«Стругацкий про поэму «Москва — Петушки» писал, что это творчество высокого полёта. Я прочитал три страницы и понял, что «не моё». Прочитал ещё двадцать — и пришёл в уныние. Нашли ли вы в ней что-то для себя? В чём её успех?» Откройте последний журнал «Дилетант», там как раз про это всё написано.

«Ваше мнение о дальнобойщиках?»

Я уважаю эту профессию. Что касается социального протеста, то, конечно, я бы не обольщался насчёт масштабов и перспектив этого социального протеста. Ещё раз говорю: протестовать на «Титанике» тоже можно, каждый на «Титанике» выбирает занятие по себе. Вы мне возразите, что мы все находимся на «Титанике», что весь мир на «Титанике», но это не совсем так. Мы присутствуем сейчас при системе, которая больная аутоиммунным заболеванием, которая самая себя ест, которая сама себе наносит удары. Это очень печально. Но что-либо здесь сделать… Я не знаю, нужны ли для этого какие-то специальные усилия. Я думаю, дальнобойщики добьются своего. Мне завтра в аэропорт ехать с утра, и я очень хочу, чтобы МКАД не был перекрыт. А так я очень их уважаю, уважаю их профессию тяжёлую, адскую.

И дальше тут начинаются повторения вопросов — и я перехожу, с вашего позволения, к письмам.

«Что вы думаете о хикки (или хикикомори)?»

Это такое японское явление. Многие расходятся, когда это началось. Это социально изолированные, социально аутичные люди (их в Японии насчитывается, по-моему, порядка миллиона), которые живут на содержании у родителей. Они не работают. Они, что называется, убеждённые социофобы. Они могут провести весь день, не выходя из комнаты. Мне кажется, что впервые явление было зафиксировано в романе Кобо Абэ «Человек-ящик», если вы читали. Там появляются люди-ящики. Человек надевает на себя картонную упаковку, ходит в ней, там окошечко у него со шторками, и если хочет задёрнуть шторки, он вообще может никого не видеть. Вот есть целлофановое окно в мире — и больше ничего. Это такое стремление предельно социально изолироваться. Кобо Абэ был крупный писатель и правильно это понял.

Почему это происходит именно в Японии? Наверное, потому, что там с какой-то особой скоростью происходит прогресс, и люди, которые не вписываются в этот прогресс, испытывают серьёзные травмы. Я вообще про японскую культуру боюсь говорить и даже думать. Когда-то БГ мне в интервью очень хорошо сказал, что поскольку это маленькие острова, японская культура построилась вокруг идеи смерти, вокруг идеи предела и определённой замкнутости, поэтому стремление спрятаться, замкнуться — уложить стихотворение в три строчки, поместить свою жизнь в один замкнутый дом, вообще не общаться с миром; традиция уединения, размышления довольно буддистская.

Помните, у Пелевина в «Вестях из Непала» есть так называемые убедившиеся, есть секта стремящихся убедиться. Монах наконец убеждается, понимает, что такое наша жизнь — и он начинает кричать, прерываясь только на приём пищи, сидит в пробковой камере и орёт беспрерывно. И чем ближе смерть, тем громче и сильнее орёт. Это прекрасно придумано. И мне кажется, что хикикомори — это как раз такая разновидность людей, которые не выдерживают жизни, не выдерживают её темпа, конкуренции, жестокости корпоративных требований (в Японии они очень жёсткие) — и начинают орать или просто из жизни устраняются. На эту тему есть хороший роман Джесса Болла (моего любимца) «Дальше тишина».