Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Снотворной сыростью обдавал нас неподвижный туман; и погруженные в бессознательную думу, мы пребывали друг возле друга, словно родные.

Я улыбаюсь теперь… но тогда во мне было другое чувство.

Все мы дети одной матери — и мне было приятно, что бедный зверок так доверчиво утихал и прислонялся ко мне, словно к родному».

Д. Филатов― Это из «записок охотника за обезьянами»?

Д. Быков― Это из записок раскаявшегося охотника, который уже теперь видит в них братьев меньших. Я могу, кстати, понять почему. Потому что в «Записках охотника» Тургенев столько навидался ужасов крепостничества, что теперь, естественно, оставив охоту, он только в обезьяне находит утешение, и это понятное дело. Я хочу, кстати, сказать, что смысл этого рассказа, как мне представляется (не знаю, как вам), именно в том, что обезьяна — это такой идеальный символ меньшого брата, которому чуть-чуть не повезло допрыгнуть до человеческой природы. Мать, ты хочешь что-то сказать, я чувствую.

Н. Быкова― Я думаю, что обезьяна стеснялась бы стать человеком.

Д. Быков― Почему тебе так кажется?

Н. Быкова― Потому что в обезьяне всё-таки больше порядочности, чем в некоторых людях.

Д. Быков― Ты знаешь, что ты удивительно точно попала в следующее наше произведение. Андрюша, приготовиться! Ты нашёл?

А. Быков― Да.

Д. Быков― Вот одно из лучших стихотворений в мировой литературе, которое посвящено той же самой обезьяньей теме. Жена и сын меняются местами, сын проникает к микрофону, а мы слушаем стихи Владислава Фелициановича Ходасевича, насколько помню, 1922 года. Давай!

А. Быков―

Была жара. Леса горели. Нудно

Тянулось время. На соседней даче

Кричал петух. Я вышел за калитку.

Там, прислонясь к забору, на скамейке

Дремал бродячий серб, худой и чёрный.

Серебряный тяжёлый крест висел

На груди полуголой. Капли пота

По ней катились. Выше, на заборе,

Сидела обезьяна в красной юбке

И пыльные листы сирени

Жевала жадно. Кожаный ошейник,

Оттянутый назад тяжёлой цепью,

Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я 

Воды ему. Но чуть ее пригубив —

Не холодна ли, — блюдце на скамейку

Поставил он, и тотчас обезьяна,

Макая пальцы в воду, ухватила

Двумя руками блюдце.

Она пила, на четвереньках стоя,

Локтями опираясь на скамью.

Досок почти касался подбородок,

Над теменем лысеющим спина

Высоко выгибалась. Так, должно быть,

Стоял когда-то Дарий, припадая

К дорожной луже, в день, когда бежал он 

Пред мощною фалангой Александра.

Всю воду выпив, обезьяна блюдце

Долой смахнула со скамьи, привстала

И — этот миг забуду ли когда? —

Мне чёрную, мозолистую руку,

Ещё прохладную от влаги, протянула…

Я руки жал красавицам, поэтам,

Вождям народа — ни одна рука

Такого благородства очертаний

Не заключала! Ни одна рука

Моей руки так братски не коснулась!

И видит Бог, никто в мои глаза

Не заглянул так мудро и глубоко,

Воистину — до дна души моей.

Глубокой древности сладчайшие преданья

Тот нищий зверь мне в сердце оживил,

И в этот миг мне жизнь явилась полной,

И мнилось — хор светил и волн морских,

Ветров и сфер мне музыкой органной

Ворвался в уши, загремел, как прежде,

В иные, незапамятные дни.

И серб ушёл, постукивая в бубен.

Присев ему на левое плечо,

Покачивалась мерно обезьяна,

Как на слоне индийский магараджа.

Огромное малиновое солнце,

Лишённое лучей,

В опаловом дыму висело. Изливался

Безгромный зной на чахлую пшеницу.

В тот день была объявлена война.

Д. Филатов― А давайте я поаплодирую?

(Аплодисменты.)