Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2016 Июль-Декабрь

Да. И слава богу. Вот спасибо Николаю Алексеевичу Богомолову, её руководителю, моему абсолютному идеалу учёного, с Жолковским наряду. Действительно будет 40-летие кафедры, и меня на него позвали. Спасибо, что вы, Коля, вспомнили о 40-летии, об этом событии. Видимо, вы выпускник этой кафедры, которую я застал при Бочарове, Царствие ему небесное на которой я защищался, где в разные время работали и Новиков, и Эдельштейн, и Воздвиженский — ну, масса прекрасных людей, лучшие критики. И Екатерина Орлова, и Елизавета Пульхритудова. Это был такой, понимаете, рассадник вольномыслия в тогдашней Москве. И я помню, что три года подряд слушал я семинар Богомолова, и такого глубокого, такого живого погружения в чудеса Серебряного века я никогда не испытывал. Я страшно благодарен этой кафедре и с удовольствием отмечаю её юбилей.

«Можно ли лекцию о Луговском?»

Максим… Вот это хороший поэт — Максим Глазун. У него вышла книжка. И я хотел бы, конечно, сделать ему вечер творческий в лектории, но не знаю, как с этим получится. В общем, если как-то мимо вас пробежит книжка Глазуна, то я вам её рекомендую. Он просит лекцию о Луговском. Я бы с удовольствием, Макс, но надо готовиться, потому что Луговской — это надо как минимум перечесть «Середину века». Наверное, я… Ну, я могу его назвать в числе любимых поэтов. Наверное, сделаем.

А пока победил с большим отрывом Блок. Но не весь, конечно, Блок, а победили «Двенадцать». Трудно об этом говорить. И у меня уже была о Блоке лекция недавно, и даже в «О́дине», в «Оди́не» мы довольно много о нём говорили. Ну, давай попробуем, раз уж мы заговорили о христологии и раз эта тема является одной из самых востребованных. Давайте вот что.

В своё время Святополк-Мирский писал, что если бы перед ним оказался выбор — оставить ли от русской литературы только поэму «Двенадцать» или всё остальное, — он бы глубоко задумался. Я должен заметить, что поэма Блока «Двенадцать» — действительно не просто самое значимое произведение в русской поэзии XX века, но в известном смысле итоговый текст русской литературы, потому что то, что началось потом, уже русской литературой не было.

Блоковская христология довольно интересна и сложна. Его наброски пьесы о Христе, в которой Христос не мужчина и не женщина, подобно интерпретированы Александром Эткиндом в чрезвычайно значимой, для меня во всяком случае, книге «Хлыст». И там рассматривается прямая для Блока связь революции, в особенности на материале статьи о «Катилине», на материале о проблеме пола. Для Блока революция — это избавление от бремени всех имманентностей абсолютно — пола, нации, времени, места рождения. Для Блока революция — это такой масштабный разрыв рутины. Ну, как у Маяковского в «Про это», потому что собственно Маяковский всю жизнь отвечает Блоку, всю жизнь пытается его перекричать. «150 000 000» — это ответ именно на «Двенадцать», это заметил ещё Луначарский при первом чтении поэмы. «Вот у него «Двенадцать», а у меня «150 000 000» — гораздо больше, гораздо громче» — и, прости господи, гораздо хуже.

«Про это» — это, конечно, попытка ответить на всю блоковскую любовную лирику. И «ненавижу это всё» — это блоковское «гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, сатана». Ненависть к быту у Маяковского глубоко блоковская, конечно. И все попытки Маяковского выстроить свою утопию — это реализация чернового письма Блока, которое он читал, конечно, хотя Блок его и не отправил: «Не так, товарищ! Не меньше, чем вы, ненавижу Зимний дворец и музеи. Но надо ждать, пока явится новое, равно не похожее на строительство и разрушение». Вот христианство равно не похоже на строительство и разрушение, потому что это синтез, пересоздание, магия, чудо, а не «примитивная марксистская вонь», как называл это Блок

«Двенадцать» — это поэма конца истории, разумеется. Это ещё одна версия евангельских событий, потому что для Блока Христос — это «не мир, но меч», это именно «Несут испуганной России // Весть о сжигающем Христе». Христос должен прийти для того, чтобы мир уничтожить, уничтожить страшный мир. Но первой жертвой этого уничтожения становится вечная женственность, ничего не поделаешь.

Тут надо было бы, наверное, прочесть отдельную лекцию об образе проститутки у Блока, потому что в этом смысле он напрямую наследует Достоевскому. Как-то образ святой блудницы стал поэтизироваться в русской словесности, в поэзии, отчасти в прозе — ну, в «Преступлении и наказании», соответственно, в «Бездне» и так далее. Но в любом случае образ проститутки в русской литературе… Ну и Катька здесь, конечно, прямое продолжение Незнакомки, которая тем же делом занимается, судя по всем реалиям.