Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Дорогой Мастер, глубокоуважаемый

мой ценитель и… почитатель,

Михаил Фабианович,

Всякий здравомыслящий, осторожный и политичный человек, т. е. данаец, приносящий дары, никогда не писал бы этого письма. Он бы тихонечко съел, все что ему было отпущено, утерся бы чистым носовым платком и вида бы не подал никому, а в первую очередь – Вам, но в надлежащую пору, в подходящий момент – принес бы в ответ свои дары и заставил бы их принять и тоже – съесть. Но – timeo danaos et dona ferentes![1298]

Повторяю, я – не данаец и меня «тимеокаться»[1299] – нечего. Я не византиец, не политик, ни дипломат – просто русский шизофреник типа В. Хлебникова и с его, кажется, участью среди почитателей, ценителей et tutti quanti, немногих для «поэта для немногих»[1300], а потому я пишу, отвечая на вашу последнюю телефонную вежливость – так, как сказал бы мой великий предшественник и предок Prutkoff, Kosma – глядя в корень![1301]

Вот что, глубокоуважаемый мой бывший друг и почитатель – я не данаец и не знаю за что вы от меня отступились и отгородились чертой заклятья в этот приезд – я знаю одно: вчера 24/VIII. 1940 я потерял еще одну дружбу[1302].

Теряя ваше внимание и дружбу ко [мне] себе как к деятелю поэзии 20 века, я честно отмечаю, что 1932 г. и ваше отношение тогда ко мне были замутнены действительно еще болезненным, послебольничным моим состоянием. Но вы ведь это видели, знали и так это очевидно и приняли[1303].

Теперь я, несмотря на очень для этого неподходящие условия, очень окреп интеллектуально физически и просто физически. Я зрел, не в пример времени 1932 г. Я в состоянии четко и ясно осознать всю замечательную ценность Вашего ко мне бывшего внимания и оценки моего творчества.

Я привык к потерям людей и дружб. Так совсем неожиданно я однажды потерял дружбу и внимание гениального нашего общего бывшего друга, имя которого навсегда теперь стерто с летописи наших дней[1304]. И до сих пор так и не знаю причин этой потери. Одно знаю – теряя, я не терял и не потеряю самого главного: уважения к себе как к деятелю русской литературы 20 века и еще как человеку, который несмотря на свою одиозность и одинокость, не потерял до сих пор Августиновской «любви любить»[1305]. Имеющий уши внимать – да слышит[1306].

И конечно, дело ведь не в Вашей краткосрочности бытия в Москве[1307] ибо для городничего Цаплина и городничихи Татьяны Лещенко-Цаплиной[1308] места времени нашлись же. Нет, вы твердо отградились ‹?› от меня. И не только от товарищеской поддержки моего творчества подобно 1939 года (письмо в Правду)[1309], но и от поддержки вниманием самого моего творчества (слушания стихов).

И, именно, только потому что мой ум – зрело, а сердце – очень горячо и взволнованно – оценило вашу дружбу и большое внимание ко мне в 1932 г. Я сейчас салютую этой дружбе вот этим прямым честным и откровенным письмом – пред спуском флага.

Не мне «скорбному умом-разумом» объяснять Вам и политику и тактику, очень умному и зрелому, всю неприемлемость для меня того «дара», который мне пришлось съесть в Ваш последний приезд. Вы прекрасно понимаете, что такое для меня, очень одинокого поэта, был бы Ваш приход и слушание моих стихов. И тем неожиданнее и страннее именно теперь Ваше отступничество от меня, как поэта и ограждение от личности и человека. Опасность «запачкаться» мной? Нечем – я общественно чист и в отношении к Вам – безукоризненно чист. Следовательно остается одно: недоумение и неизвестность. Ну, что же, останемся в них.

Я не прошу, не хочу никаких от Вас объяснений. Хоть я и нищ и презрен бытово многими в том числе и Вами – я тем не менее – все более горд и не менее богат, живя как поэт Чурилин. Я хочу только сказать напоследок: никогда больше Вы не услышите от меня слов о помощи и сожалею, что просил Цаплина передать Вам свое отношение ‹?› и горячее обращение. Я обойдусь – сам, но помните, что закон нашего времени – это кооперация личностей, взаимопомощь, круговая порука и, обращаясь к «друзьям», я не унизил себя до прошлого, а шел по широкой дороге сегодня и завтра.

Примите уверение в честности и убеждённости всего здесь выраженного Вам – и в полнейшей готовности быть за сего‹?› ответственным – и перед Вами.

Тихон Чурилин[1310]